сексуально выглядит в коротких сшитых костюмах. А я пришла как дура в своей светящейся
тунике хиппи и с удовольствием послала бы Макса домой. "Но только он был здесь с тремя
вёдрами краски, терпеливо ожидая, что я принесу из сумки валики, а я?" Как раз спала
примерно два с половиной часа и не открыла бы глаза до полуночи. "Почему я не должна
красить курятник?"
Я взяла своё ведро и оба малярных валика. Макс взял по ведру в каждую руку, засунул
кисточки в задний карман брюк и мы поплелись вокруг дома. Мимо огорода, где носился
запах лука, и вдоль сосновой рощицы, в которой вечернее солнце бросало причудливые тени,
пока мы, наконец, дошли до курятника. Трава позади него была высокой, ведь долгое время
здесь больше не косили. Луг перед домом постригали газонокосилкой, но позади дома
Хиннерк скашивал траву косой. Ребёнком я любила шипящий звук, под который падали
трава и жёлтые луговые цветы, когда дед медленно и спокойно шагал через луг. Это был не
сильный жест, с которым он проводил косой, а ритмичный и равномерный как танец в духе
барокко.
— Ох, здесь.
Мы стояли перед стеной с красной надписью.
— Макс, я полагаю, ты знаешь — это правда.
— Что правда?
— Ну, что он был… нацистом.
— Он был в партии?
— Да. А твой дед?
— Не-е, мой был коммунист.
— Но мой дед был не только простой член партии, он должен был устанавливать сроки.
— Понимаю.
— Харриет нам что-то иногда рассказывала.
— И откуда вы это узнали?
— Не знаю, может она его спрашивала? Или моя бабушка ей рассказала?
Макс передёрнул плечами, открыл первое ведро, и перемешивал густой цвет молока
палкой, которую он разыскал в сосновой рощице.
—Давай начнём красить. Ты оттуда, а я отсюда.
Мы погрузили малярные валики в краску и прошлись по тёмно-серой штукатурке.
Белый цвет ярко светился. Я медленно нажимала валиком на стену. Крыша начиналась на
уровне моего лба. Тонкие ручейки белой краски стекали вниз по стене. Потрясение было
тоже разновидностью забвения. Я не хотела оставлять красную надпись. В конце концов, она
была наляпана на стене не Богом, а скучающим тинэйджером. Только шутка.
Мы быстро красили, так как стены курятника действительно были не особенно велики.
Когда мы там играли с Розмари и Мирой, дом был ещё не так мал.
Моя бабушка проводила руками в поисках крошек, пыли, песка, и остатков еды по всем
гладким поверхностям: столам, шкафам, комодам, стульям, телевизорам и стереоустановкам.
Рукой она собирала их в кучку и толкала в согнутую блюдцем левую руку. После этого Берта
переносила то, что смела, так долго, пока не выбрасывала куда-нибудь: в мусорное ведро,
туалет или окно. "Это было симптомом болезни, и они все здесь так делали", — говорила
сестра о доме моей матери. "Зловещий дом".
С одной стороны он был обставлен так практично и функционально, однако вместе с
тем, населён телами, которые были покинуты их душами разными способами и в различной
степени тяжести. Как хорошего, так и плохого. Она всё поглаживала руками гладкие
поверхности пластмассовой мебели с круглыми углами, будто искала за что ухватиться.
Обманчивое впечатление. Ведь Берта искала руками не опору. Когда бабушка высматривала
рядом грязное пятно и оно было на её подошве, тогда она скоблила его с силой и
настойчивостью, пока грязь не оставалась под её ногтями, переходила в крошку или
становилась маленьким катышком и, наконец, совсем исчезала. Табула раса ( прим. пер. —
табула раса (с лат.) — гладкая и чистая доска для письма), больше нигде не было столов
чище, чем в доме забвения. Здесь забывали начисто.
Когда Криста возвращалась после посещений, она много плакала. Люди говорили, что
было бы весьма утешительно, если бы родители снова стали детьми, и тогда мама
становилась очень сердитой. Её плечи выпрямлялись, голос становился холодным, и Криста
тихо говорила, что это было самое глупое из того, что она когда-нибудь слышала. Бывает,
что старые люди немного путаются как дети, но не так, как старики, потому что нет
сходства. И сравнивать их с детьми было просто смешно, если бы не было грустно. Это
пришло бы в голову только тем, кто не имеет дома ребёнка или безумного старика.
Люди, которые только хотели утешить её, озадаченно молчали и часто обижались.
Выражение "безумный старик" жёсткое и бестактное. Криста хотела спровоцировать их, что
опять испугало моего отца и меня. Мы знали её только тихой и вежливой, но не
агрессивной.
Когда в школе я проходила "Макбет", то должна была думать о Боотсхавене. Это
было всё время "помню — не хочу помнить", чтобы исчезли пятна, которых вовсе не было, и
только имелись ещё три сестры-ведьмы.
Касание. Касания руки Берты всего, что было плоским; уверенность тела, что оно ещё
есть, что оно ещё оказывает сопротивление. Его проверка, была ли ещё разница между ним и
неодушевлёнными предметами в помещении. Всё появилось позже. Раньше вычищенные
пустые столы, буфеты, стулья и комоды были наполнены записками. Это были маленькие
квадратные листочки, оторванные от блоков бумажных кубиков, листочки, отрезанные от
края ежедневной газеты, большие страницы формата А4, вырванные из тетради, и корешки
кассовых чеков. Там находились списки покупок, памятки, списки с днями рождений, списки
с адресами, расписания движения, и записки с распоряжениями, написанными большими
заглавными буквами: "ПО ВТОРНИКАМ ЗАБИРАТЬ ЯЙЦА!" или "КЛЮЧ ФРАУ
МАЛЬСТЕДТ". Берта начала спрашивать Харриет то, что она по-настоящему хотела понять.
— Что означает "ключ Мальстедт"? — совсем отчаянно спрашивала Берта. — Фрау
Мальстедт дала мне ключ? Где он тогда? Она хотела мне его дать? Я хотела ей его дать?
Какой? Зачем?
Листков становилось всё больше и больше. Если мы были в Боотсхавене, они летали
везде вокруг нас. Поскольку это всё всегда где-нибудь летало, листки медленно сдувались
через кухню и как большие осенние листья мягко кружились во дворе. Сообщения на них
всегда становились неразборчивыми и непонятными. Были на первых листках ещё такие
вещи, как пошаговое обслуживание новой стиральной машины, и записки со временем
становились ещё короче. На одной стояло "справа перед слева", если ещё кто-то это мог
понимать. Всё же иногда моя бабушка писала записки, которые она сама не могла больше
читать, и иногда пыталась прочитать листок, на котором не было написано ничего
разборчивого.
Постепенно послания становились особенно странными — "купальник в "Форде", но к
тому времени у неё не было "Форда", и потом снова "Берта Люншен, Геестштрассе,10,
Боотсхавен". Где-то просто "Берта Деельватер", однако уже становилось всё меньше листов
бумаги. Берта. Берта. Как будто она должна была удостовериться, что ещё существует. Её
имя больше не выглядело как подпись, а было похоже на что-то с трудом скопированное. В
коротком росчерке было полно мест, в которых карандаш останавливался, прерывался и
опять по-новому пытался писать, только маленькими штрихами. Прошло время, и дождь из
листьев совсем иссяк. Когда Берта ещё время от времени наталкивалась на старый листок,
она слепо на него пялилась, комкала и засовывала в свой фартук, рукав или туфлю.
Мой дедушка ругался на беспорядок в доме. Харриет делала всё возможное, но она
должна была переводить и Розмари также не старалась, чтобы всё выглядело ухоженным и