аккуратным. Хиннерк начал закрывать свой рабочий кабинет, чтобы его жена ничего не
раскидывала. Берта растерянно дёргала дверь комнаты мужа и говорила, что она всё-таки
должна туда войти. Это был взгляд, который мы все не переносили. В конце концов, дом был
её.
В сущности, я знакомилась с Боотсхавеном только летом, когда была здесь на
каникулах. Раз я приезжала с родителями, но большей частью только с Кристой, один или
два раза. На погребение Хиннерка мы приехали в ноябре. Однако там шёл только дождь. В
действительности, я не видела ничего кроме кладбища, даже сад у дома.
— Каким сад был зимой? — спрашивала я мою мать — бегунью на коньках, имя
которой звучало как царапанье лезвий по льду.
— Конечно, сад зимой прекрасен, — говорила она, пожимая плечами.
Когда Криста замечала, что такого ответа не достаточно, то добавляла, что однажды
всё замёрзло. Вначале весь день шёл дождь, однако вечером ударил очень сильный мороз, и
всё покрылось льдом. Каждый лист и стебель имел прозрачный слой льда, и когда ветер стал
дуть через сосновую рощицу, их иглы дребезжали друг об друга. Это было как звёздная
музыка.
— Каким был сад у дома Берты? — спрашивала я моего отца, который должен был его
видеть во время летних каникул. Он оживлённо кивал и говорил:
— Ну, вроде, как летом, только бурый и банальный.
Он как раз был естествоиспытателем, и вероятно, не мог говорить о природе так много.
Я спрашивала Розмари и Миру, когда была там летом. Мы сидели на лестнице и
прятали маленькие послания между потрескавшимися досками. "Сад зимой?" Розмари не
задумывалась.
— Скучно, — сказала она.
— Смертельно скучно, — сказала Мира, и засмеялась.
Когда Розмари, Мира и я однажды снова играли в переодевания, мимо проходил мой
дедушка, чтобы дать нам конфеты из банки "Макинтош". Он любил нас. Но меня любил
больше, чем Розмари, потому что я была ребёнком Кристы, была младше, не жила с ним в
доме и Хиннерк не так часто видел меня. Но он любил шутить с обеими большими
девочками и они всегда также сильно шутили в ответ. Это делало дедушку весёлым и
очаровательным. Я тоже спросила его, как выглядит сад зимой. Подмигнув нам, Хиннерк
посмотрел из окна, драматично вздохнул, повернулся к нам и сказал низким голосом:
— Нет настроения, чихаю, кашляю, хриплю,
И на морозе покрасневший нос заложен,
Зима, я так тебя люблю,
Но в эту пору от простуды организм изношен.
Гора платков, горячий чай
И одиночество, подобно карантину.
Подруга не придёт, а жаль,
Но что же делать, так болезнь меня скосила.
Зимний сад, застывшие деревья,
И снег летит лениво.
Печально сердце от тоски стучит
И девушки проходят мимо. (прим.пер. - перевод Марины Казаковой).
Хиннерк громко смеялся и начинал кланяться.
— Браво, — кричали мы больше из вежливости, чем из искренности, хлопая своими
руками в перчатках. Мы с Розмари носили белые перчатки, которые можно было застёгивать
на запястьях. Перчатки Миры были из чёрного сатина и доходили ей до локтей. Хиннерк
снова засмеялся, спускаясь вниз, и лестница трещала под его шагами. Мира хотела знать,
придумывал ли он в этот момент стихотворение. Я тоже охотно бы узнала, но Розмари
пожала плечами. "У него есть целая книга, заполненная ими".
Между тем Макс и я добрались до слова на стене, я красила над "и", а он над "н". Мы
медленно подходили друг к другу с противоположных сторон.
— Доделаю здесь, — сказала я, — ты продолжай, но на другой стене. Одна белая стена
выглядит смешно, и сейчас мы заново покрасим всё белым. Если вместе, то пойдёт быстро…
Взяв себе новое ведро, Макс открыл крышку, перемешал внутри и потащил его до угла,
чтобы покрасить стену, которая была полностью повёрнута к лесочку.
— Скажи мне, Макс.
Я говорила своей стене. Голос Макса раздался справа:
— Хм?
— Неужели тебе по-настоящему нечего делать, чем находиться здесь сегодняшним
вечером?
— Ты жалуешься?
— Нет, конечно, нет. На самом деле я рада. Но у тебя только одна жизнь, я имею в
виду… ты ведь вероятно… ну, ты понимаешь.
— Нет, я не понимаю. Сейчас красиво закончишь разговор, Ирис. Я не думаю об этом,
а только помогаю тебе…
— Хорошо, сама виновата. Я только хотела быть вежливой. Мне показалось, что ты
бросился решать мои проблемы, будто в твоей жизни ничего больше нет, это так?
Выглянув из-за угла, Макс посмотрел на меня прищуренными глазами и сказал:
— Вероятно, да, именно так. И сейчас ты конечно сделаешь вывод своими скудными
маленькими женскими мозгами, что я торчу здесь, потому что мне одиноко и скучно.
Макс вздохнул, покачал головой и исчез за курятником. Я глубоко вздохнула:
— И? И тебе одиноко и скучно? Да?
— Согласен, иногда. Но это не заставляет меня искать общества чужих женщин и
исполнять ремесленные работы в их доме и курятнике.
— Хм. Я должна это принять на свой счёт?
— Обязательно.
— Что ты делаешь, если не красишь курятники или работаешь?
— Боже, я знал, что так будет. Чертовски мало, Ирис. Итак. Я играю с моим коллегой в
теннис, дважды в неделю. Вечером я бегаю, хотя нахожу бег смертельно скучным. Когда
жарко, я хожу плавать, смотрю телевизор, читаю каждый день две газеты и листаю время от
времени "Шпигель". Иногда после работы я хожу в кино.
— А где твоя подруга? У вас в деревне каждый имеет уже в двадцать с небольшим
двоих-троих детей от одной женщины, с которой познакомился в шестнадцать.
Я была рада, что не могла его видеть.
— Понятно. У меня тоже есть друзья. Моя последняя подруга, с которой я
познакомился в 22 и был вместе с ней четыре года, переехала в прошлом году. Она была
медсестрой.
— Почему ты не уехал с ней?
— Она перевелась в госпиталь намного дальше от города, чем здесь. И прежде чем мы
смогли обдумать, где будем жить в одной квартире посередине между её госпиталем и моей
канцелярией, там у неё уже случилась история с главным врачом.
— О, мне очень жаль.
— Мне тоже. Но самым неприятным для меня было то, что было как-то по фигу.
Особенно выводит из себя клише с врачом и медсестрой. Моё сердце не было разбито, и
даже не болело. Вероятно, у меня больше никого нет, потому что я просто погряз в этой
болотистой местности.
— Когда ты был маленький, ты был один.
— В самом деле? Как успокаивает.
— Когда ты вытащил из воды Миру. В шлюзе.
— Это был зов сердца? Скорее моя обязанность и делал я это без радости.
— Нет, но ты показал своё сердце, и мы после этого такого не встречали. .
— Вы пугали меня.
— Да ладно. Ты считал нас клёвыми.
— Ужасно.
— Ты был в нас влюблён.
— Вы были абсолютно ненормальные.
— Ты считал нас красивыми.
Макс молчал.
— Ты считал нас красивыми!
— Да, чёрт возьми. Ну, и?
— Ну, ничего.
Мы красили дальше.
Через несколько минут справа раздался глухой голос Макса:
— Надпись на стене выполнена здесь вручную либо тем, кто не имел ни малейшего
понятия, о ком пишет, или тем, кто хорошо знал Хиннерка Люншена. Ведь в Боотсхавене нет