была загадочной, Мира — порочной, а я — жирной. Тоже правильно, я слишком много ела.
Я любила читать и при этом есть. Хлеб после одного, печенье после другого, а сладкое и
солёное в постоянном чередовании.
Это было чудесно: истории о любви с сыром "Гауда", приключенческие романы с
орехами в шоколаде, семейные трагедии с мюсли, сказки с мягкой сливочной карамелью и
рыцарские сказания со слоёным печеньем "Принценролле". Со многими книгами прекраснее
всего всегда было съедать: лучшие мясные фрикадельки, крупу, куриную грудку и кольцо
колбасы. Когда я бродила в поисках еды по нашей кухне, моя мать надувала нижнюю губу,
по особенному кивая мне и говоря о том, что подаётся в час ужина — хорошо, или что я
могла бы обращать немного внимания на свою талию. "Почему она всегда говорила, что это
всё хорошо, если как раз всё было плохо?"
Она знала, что унижала меня этим предложением. Оскорблённая, я пойду в мою
комнату, не стану приходить к ужину, а позднее тайно стащу миндаль с плиткой шоколада и
возьму с собой в кровать. Я стану читать, есть, и отчаянно молчать или буду маленьким
лордом, потерпевшим крушение на одиноком островке, бегая по болотам с растрёпанными
волосами или убивая дракона. Вместе с миндалём я крошила мою ярость и отвращение к
себе самой, проглатывая то и другое с плиткой шоколада. И до тех пор, пока я читала и ела,
всё было хорошо. Я была всем, чем могла быть, но только не самой собой. И ни за какие
деньги я не могла перестать читать.
В тот день в шлюзе я не читала. Я стояла мокрая на тропинке и замерзала под
взглядами обеих девочек. Смотря на свои ноги, я рассматривала свой белый и широкий
живот, выступающий вперёд.
Розмари вскочила.
— Пошли, мы будем прыгать с моста.
Мира медленно встала и потянулась. В своём бикини она смотрелась как чёрно-белая
пятнистая кошка.
— Так надо?
Она зевнула.
— Да, так надо, моя сладость. Давай с нами, Ирис.
Мира воспротивилась:
— Детишки, идите играть в другом месте и дайте пожалуйста взрослым немного
отдохнуть, ага?
Розмари рассматривала меня, и её глаза цвета воды переливались разными цветами.
Она протянула мне руку. Я с благодарностью схватила её и мы вместе помчались к мосту.
Мира медленно следовала за нами.
Мост был выше, чем мы думали, но не такой высокий, чтобы мы не могли не
отважиться на это. В разгар лета взрослые мальчики спрыгивали здесь вниз. Сегодня на
деревянном мосту никого не было.
— Смотри, Мира, там внизу сидит твой младший брат. Эй! Неудачник!
Розмари была права. Там внизу на полотенце сидел Макс со своим другом. Они ели
сливочное печенье и нас ещё не видели. Когда Розмари крикнула, они посмотрели вверх.
— Окей. Кто первый? — спросила Розмари.
— Я.
Я не боялась прыгнуть, потому что хорошо плавала. Хотя так было уже некрасиво, но
зато отважно.
— Нет, Мира прыгнет первой.
— Почему? Пусть Ирис, если она хочет.
— Но я хочу, чтобы прыгнула ты, Мира.
— Но я не хочу прыгать.
— Ну, ладно, садись на перила.
— Я охотно так сделаю, но на этом всё.
— Уже понятно.
Розмари снова посмотрела на меня своим переливающимся разными красками
взглядом. Я неожиданно поняла, что хочет сестра. Она и Мира как раз высмеивали меня, но
теперь кузина стала моей союзницей. Некоторое время назад я всё ещё была рассержена,
однако почувствовала себя польщённой. Я кивнула Розмари, и она кивнула в ответ. Мира
сидела на перилах, а её ноги свисали в воду.
— Тебе щекотно, Мира?
— Ты знаешь, что да.
— Тебе здесь щекотно? — Розмари немного поколола по её спине.
— Нет, пусти.
— Или здесь? — Розмари лениво щекотала возле её плеча.
— Отойди, Розмари.
Я встала рядом с ними и закричала:
— Или здесь?
И потом сильно ущипнула Миру за бок. Вздрогнув, она закричала, потеряла равновесие
и упала с моста. Розмари и я не смотрели друг на друга. Мы нагнулись через перила и
смотрели, что Мира станет делать, когда снова всплывёт.
Мы ждали.
Ничего.
Она не появлялась снова.
Перед тем, как я побежала, то увидела, как Макс бросился в воду так, что вокруг него
разлетелись брызги.
Когда я снова вынырнула, Макс уже тащил сестру в направлении берега. Она кашляла,
но плыла. Пошатываясь, Мира прошла по земле и легла в высокую траву на берегу. Макс
сидел рядом с ней. Они не разговаривали друг с другом. Когда я поднялась из воды, Розмари
прибежала к нам сверху. Рассмотрев нас троих по очереди, он плюнул в воду, встал и ушёл.
Макс вскочил в мокрых плавках на велосипед и уехал.
Розмари и я стояли рядом с Мирой, которая всё ещё закрывала глаза и быстро дышала.
— Она не в себе.
Я выпалила:
— Мне жаль, Мира, я...
И начала плакать.
Розмари молчала и смотрела на Миру. Наконец, когда она открыла глаза, чтобы
посмотреть на Розмари, то откинула голову и засмеялась. Маленький красный рот Миры
скривился – это было от боли, ненависти или она тоже хотела заплакать? Её рот раскрылся,
раздался короткий дребезжащий звук, после которого подруга начала смеяться. Сначала
тихо, а потом громче, беспомощнее и пронзительнее.
— Макс?
— Хм?
— Тогда в шлюзе…
— Хм?
— Мне очень жаль. Я спрашиваю себя…
— Хм?
— Я спрашиваю себя, имело ли это отношение к смерти Розмари?
— Понятия не имею, но я не верю, что так было не один раз в тоже лето. Ведь всё было
давно. Как ты там сейчас?
— Ах. Понятия не имею.
— Ты знаешь, может быть, всё было связано с этим. Возможно, действительно не
причём и те пари ( прим. пер. — ставки) и то, что здесь стоит курятник, и ещё несколько
тысяч других вещей. Ты понимаешь?
— Хм.
Я смахнула волосы со лба. Мы красили дальше. Было ещё тепло. Закрашивание
немного помогало, но красную надпись можно было ещё хорошо прочитать. "Нацист".
Хиннерк сам часто употреблял слово "социал-демократ". Он не любил социал-демократов,
но это было невозможно пропустить мимо ушей. Дедушка ругал правых, левых, партии и
политиков. Хиннерк совершенно презирал коррумпированный сброд, и частенько охотно
сообщал об этом всем вокруг: тем, кто хотел слушать, и тем, кто не хотел. К примеру, мой
отец не желал всё слышать, ведь он сам был членом Общинного совета, и самостоятельно
выложил возле нашего дома в Боотсхавене велосипедную площадку, сделал ночные
отключающиеся подвесные лампы на безлюдных улицах и перекрестках с круговым
движением.
Как рассказывала Харриет, Хиннерк в войну писал стихи, когда больше не мог
работать адвокатом. Он был отправлен к денацификации в Южную Германию. Мой дед был
не простым членом партии, и я не могла открыто признаться в этом Максу. Я знала от
Харриет, что Хиннерк был вторым районным судьей, был удачлив и не должен был
подписываться под плохими судебными приговорами. Моя мать, которая часто брала его под
защиту, рассказывала, что господин Райманн — кузнец и признанный коммунист, был
оправдан. Дед сидел возле господина Райманна как ученик в мастерской. Вид раскалённого
металла пугал его, но в то же время восхищал. Он любил шипение, и то, как вода испускает
пар. Готовые подковы, которые доставались из воды, казались ему браком. Они были
твёрдые и шероховатые, коричневые и неживые, хотя перед этим светились красным
магическим цветом, будто имели свою собственную жизнь. Хиннерк сначала должен был в