школе выучить немецкий литературный язык. Криста говорила, что учитель спрашивал у
первоклассников значение выражения "никогда не мучайте животное шутя, потому что оно,
как и ты, чувствует боль". Тогда вызывался Хиннерк и говорил: "Даже если загнан в угол".
Дед был удачливым. Его родители уступили стремлению пастора и послали мальчика в
среднюю школу. После окончания войны отец Хиннерка хотел забрать его, но тот остался в
школе. После этого моя мать имела привычку говорить: "Если бы первая мировая война
окончилась раньше на полгода, то Хиннерк не посещал бы школу, не учился бы, никогда не
женился бы на Берте, никогда не получил бы Кристу и никогда не было бы меня — Ирис".
Мне рано стало ясно, что школа была важна. Жизненно важна.
Когда вторая мировая война закончилась, Хиннерк был уже главой семьи и не было
никакого одержимого страстью вспыльчивого человека. Он хотел быть не военным, не
призванным на военную службу, а заботиться о лагере военнопленных в городе и приходить
домой поесть, как обычно. Хиннерк Люншен гордился собой. Ему ничего не было подарено
и не положено в колыбель. У него была сила воли, ясная голова, самообладание и это кое к
чему его привело. Дед был спортивным, хорошо носил форму и статно в ней выглядел. И
обнаружил, что большинство идей нацистов для таких мужчин, как он. Только Хиннерк не
нуждался в людях второго сорта. Быть сверхчеловеком для него было вполне достаточно. Он
презирал людей, которые унижали других, чтобы возвыситься самим. И понимал, что доктор
Хиннерк Люншен не нужен как нотариус. Разумеется, он достал для своего старого
школьного товарища Иоганна Вейлля необходимые документы для того, чтобы тот смог
выехать за границу к своим родственникам в Англию. Это было всё-таки дело чести. Дед
никогда не говорил об этом, но Иоганн Вейль написал нам письмо, когда ему обходным
путём был послан некролог Хиннерка. Это было через полгода после смерти деда. Инга
сняла с него ксерокопию и послала своей сестре Кристе. Послание было вежливым и
отстранённым, ведь у этого мужчины не осталось дружеских чувств к моему дедушке. Я не
хотела знать, как в то время Хиннерк покровительствовал ему. Я также не знала, был ли мой
дедушка антисемитом. Во всяком случае, трудно кого-то найти, с кем он когда-нибудь не
ссорился. Но письмо говорило совершенно ясно, что Хиннерк помогал своему школьному
товарищу. Это было большим облегчением для всей семьи.
Конечно, он тоже поссорился с нацистами, так как презирал дураков, а многие нацисты
были глупее деда. Хиннерк также находил глупой войну, которую вести дальше шансов
больше не было, и говорил это по вечерам, когда заходил в Титйенс за пивом. В трактире
молча сидела женщина. Мы никогда так и не узнали кто это. Была ли она женой мужчины,
которому Хиннерк предъявил иск или вынес обвинительный приговор? Унижала ли она
когда-то Хиннерка? Он был достаточно разумным, чтобы быстро обнаруживать слабости в
людях, довольно остроумным, чтобы язвительно их описывать, но был недостаточно
мудрым, чтобы сопротивляться искушению, что собственно и делал. Фрау Кооп однажды
говорила, что у Хиннерка в городе была любовница — темноволосая красивая женщина. Она
сама видела её фотографию в письменном столе Хиннерка. Мы с Розмари были удивлены,
что фрау Кооп кинулась в стол Хиннерка посмотреть на фотографию таинственной
темноволосой женщины. Инга утверждала, что знала это фото, которое было
фотоотпечатком той фотографии, которая была сделан Бертой сестре Анне. Во всяком
случае, Хиннерк сказал, что не знает молчаливую женщину из Титйенса. Всё-таки она
должна была его знать или, по крайней мере, осведомлена о нём. Потому что женщина
публично обвинила Хиннерка. Таким образом, районный судья, доктор Хиннерк Люншен, к
ужасу всей семьи, ещё незадолго до конца войны, почти в 40 лет, был солдатом. Хиннерк
ненавидел насилие. Он ненавидел и презирал своего грубого отца, а сейчас должен был
уходить и стрелять в людей, но ещё хуже, даже застрелиться сам. Дедушка больше не спал,
сидел ночи напролёт у открытого окна своего кабинета и смотрел в темноту. В то время
липы во дворе уже были высокими. Это было осенью, и мощёная подъездная дорога к дому
была покрыта жёлтыми листьями в форме сердечка. В день перед отъездом Хиннерк вышел
из НСДАП ( прим.пер.:НСДАП - национал-социалистическая рабочая партия Германии) и
получил воспаление лёгких.
В поезде у него поднялась температура и Хиннерк очень ослаб. Из-за своего состояния
он не отправился в Россию, а остался в лазарете. Правда, дедушка не получил никакого
пенициллина, но выздоровел. Только после этого его отправили на фронт, в Данию, в январе
1945 года. Там Хиннерк попал в лагерь для военнопленных, а после окончания войны в
лагерь для интернированных лиц ( прим. пер.: лагерь для иностранных граждан, лишенных
свободы передвижения и выезда за пределы страны) в Южной Германии. Я узнала от
Кристы, что письма Берты Хиннерку переписывались и мой отец зачитывал их мне вслух.
Берта переписывала свиней, которых покупала, и сестра Хиннерка Эмма разместила их у
себя во дворе. И как нарочно, из всех многочисленных свиней, которых имела её невестка,
умерла именно её свинья. Так глупо. Не то, чтобы Берта могла отличить свою свинью от
других. Нет, но она должна была так думать. Что ей оставалось. Потом бабушка написала
Хиннерку. И зимой у неё был велосипед мужчины, которому отец Берты сделал одолжение.
Он привёз ему топор, потому что инструмент того сломался. Берта вкалывала, не покладая
рук, и смогла сохранить свою семью. У неё была Урсель — корова. В дом прибыли чужие
люди, беженцы из Восточной Пруссии, которые стали тут квартировать. "Это было трудно,
— писала Берта, — когда нужно было делиться кухней". После войны в доме также жили
английские солдаты. Они просто так устроили костёр в кухне на полу. Военные были ужасно
шумные, но дружелюбные к детям. Берта рассказывала о потоке беженцев, который
спускался по главной улице. Девочки стояли у ограды и смотрели, как ежедневно сотни
людей с лошадьми, сумками, ручными тележками и корзинами проходили мимо дома. Они
находила это очень волнующим. В течениё недели они загрузили всё, что смогли найти в
доме, в детскую коляску двухлетней Харриет, одели её в то, что смогла найти в шкафах, и
заковыляли гуськом по двору.
— Мы играем в беженцев, — говорили они своей матери, и "конвоировали" себя в
курятник.
Берта написала об этом своему мужу. Она проехала через всю Германию, чтобы
навестить его. Без детей.
А потом Хиннерк вернулся. Он не был расстроенным, злым или больным. Дедушка был
не таким, как раньше, не угрюмым и не мягким. Хиннерк был просто весёлый только дома.
Он хотел, чтобы всё было, как раньше, и взял себя в руки. Только самая младшая дочь
Харриет была ещё младенцем, когда Хиннерк уходил. И с тех пор он называл её Фёдор. "Кто
был этот Фёдор?" Криста и Инга расписывали себе, что Федор должен был быть маленьким
русским мальчиком с раскосыми светло-голубыми глазами и растрёпанными тёмными
волосами, который спас моему дедушке жизнь, потому что тайно держал его в доме на
дереве и сохранил ему жизнь коркой хлеба. Но Хиннерк не дошёл до России.
После возвращения Хиннерка домой, Берта без ропота отступила на второй план. Она