настолько, насколько должны. Звучит плохо, дорогая госпожа Бергер. Ах, да. На этой неделе
я не рассчитываю на вас, да? Да. Не проблема. Всё в порядке. До свидания, до свидания. Чао,
госпожа Бергер.
Мы повесили трубки. "Я плохо слушала?" Ясное дело. Ведь я была рассержена,
растеряна и обижена отказом Макса. "Но что я сделала по этому поводу?" Со стыдом
удалилась. Я с презрением установила, что продвинулась вперёд также немного, как
женщины предыдущего поколения. По причине самоопределения. И никакого чуда, ведь я
происходила от самой зажатой из трёх сестёр Люншен.
Криста парила в Боотсхавене в пустом небосводе над пустыми площадями, и ветер
развевал её каштановые волосы, которые она всегда носила коротко постриженными. От
стихотворения Шторма о сумеречном городе "На сером море" у неё были заплаканные глаза,
и она повторяла третью строфу трепетным голосом, который был мне неприятен. Ребёнком,
а позже подростком, особенными летними вечерами я подходила к жилой комнате, и так
случалось, что моя мать находилась там в полной темноте. Она сидела на корточках на краю
дивана, держа руки под бёдрами, и рывками раскачивалась назад и вперёд. Её взгляд был
прикован к полу. Это были короткие стремительные движения, а никакие-то мечтательные
укачивания. Казалось, что одни части её тела боролись против других. Ноги Кристы были
прижаты друг к другу, а острые мальчишеские коленки с силой втыкались в женскую грудь.
Зубами она кусала нижнюю губу, а бедро отдавливало ей руку.
Моя мать никогда не сидела иначе. Она либо работала в саду: дёргала сорняки, срезала
ветки, убирала ягоды, косила, копала, либо сажала. Или вешала бельё, переставляла полки и
ящики, гладила простыни, пододеяльники и полотенца в гладильной машине в подвале.
Криста пекла дрожжевые пироги или уваривала джем. Она могла совсем не быть здесь,
потому что до изнеможения бегала через пыльные спаржевые поля — так называемый "бег
по пересечённой местности". Если Криста садилась вечером на диван, то только для того,
чтобы посмотреть по телевизору новости или почитать газету, и вскоре засыпала. Затем
могла смущённо вскочить и ругаться из-за того, что уже было поздно, и мы с отцом должны
идти спать, и она тоже сейчас пойдёт, что собственно и делала.
Теми немногими вечерами, когда я находила её на диване — это могло быть в семь или
восемь часов, у неё был патефон, который необычно громко играл. Необычно громко.
Мятежно громко. Я знала эти пластинки. На обложке был какой-то мужчина с окладистой
бородой, в рубашке рыбака и шапке принца Генриха. Он стоял где-то на какой-то поляне или
каком-то пляже, и песня звучала под гитару на нижненемецком диалекте. "Что же, мы были
ночными клинками, Йохан!", — кричал мужчина немного тоскливее, чем это требовалось в
нашей гостиной.
Я не знала, должна ли снова уйти, так как совершенно ясно куда-то проникала, где я
была не к месту. Но я не уходила, потому что хотела, чтобы всё прекратилось. Ещё я хотела,
чтобы моя мать снова стала моей матерью, а не Кристой Люншен — конькобежкой из
Боотсхавена. С одной стороны, это разбивало моё сердце. Моя мать сидела на корточках и
смотрела урывками, а я упрекала себя, потому что очевидно, мы с отцом не справлялись с
тем, чтобы сделать её счастливой.
Так я оставалась стоять в дверях и не могла зайти к ней внутрь, но и не уходила. Когда
это продолжалось долго, я шевелилась. Моя мать смотрела вверх и пугалась, а иногда у неё
даже вырывался крик. Вскакивая на ноги, она отключала пластинку, и говорила таким
голосом, который должен был звучать бодро:
—
Ирис,
я
вовсе
не
слышала
тебя!
Как
у
Анни?
—
если её заставали за каким-то занятием, то она должна была что-то скрывать. Следовательно
— это была измена. Я презрительно говорила:
— Что ты слушала там какую-то ерунду? Ужасно.
Потом я шла в гостиную и открывала шкаф со сладостями, в котором я могла найти
всё, что пожелаю, брала оттуда большой кусок шоколада, поворачивалась и поднималась в
мою комнату, чтобы читать. "Была ли у Берты тоска по родине?" Берта, которая никогда не
покидала свой дом. То, что дом как раз и назывался домом, было пошлостью, которая
навсегда гарантировала высшее место в списке "ошибочных слов" слову "дом".
Когда Берту отвезли из своего дома в "Дом", она никогда не знала, где была. Но всё же
создавалось впечатление, что бабушка знала, где была. Она постоянно укладывала чемодан,
сумки, пластиковые пакеты и наполняла предметами карманы пальто. Каждого посетителя,
который ей попадался, сестёр или соседей, Берта спрашивала, может ли тот отвезти её
домой. "Отчий дом" бабушки был дорогим частным домом для престарелых. Но слабоумные
свободно входили в нижнюю касту негласной иерархии. Здоровье было высшим благом. Тот
факт, что раньше человек был мэр, дама из высшего общества или уважаемый деятель наук,
не играло никакой роли.
В противном случае, тот, кто когда-то находился наиболее высоко, мог тем не менее,
ниже упасть. Хотя инвалид-колясочник находился в том месте, где играл в бридж, но не
ходил на встречи с чаем и танцами. Это было бесспорным фактом. Помимо ясности в душе и
физического здоровья каждый мог через визиты в "отчий дом" обеспечить себе некоторые
другие вещи, такие как уважение и репутацию. При этом считалась число посещений,
регулярность и время. И было хорошо, когда приходили не те же самые. Мужчин считали
больше, чем женщин. Молодые посетители были лучше, чем старые. Жители "дома", чьи
семьи посещали их чаще, уважались. Должно быть, в своей жизни они делали что-то
правильное.
Самая верная сестра общины Теде Готтфрид приходила к Берте утром по вторникам,
ведь её золовка была размещена в том же "доме". Криста посещала Берту только в школьные
каникулы, но потом каждый день. Тётя Харриет приходила все выходные. Тётя Инга каждый
рабочий день.
Берта забывала своих дочерей по очереди. Сначала старшую. Хотя она ещё долго знала,
что Криста принадлежит ей, но имя ничего больше ей не говорило. Берта называла вначале
только Ингу, позже Харриет. Инга была ещё некоторое время Ингой, потом она тоже была
Харриет. Харриет очень долго оставалась Харриет, но намного позднее, Харриет стала
незнакомкой. Всё же Берта была уже здесь в "отчем доме".
— Как у трёх поросят, — говорила Розмари.
Я не понимала, что она думала.
— Ну, первый бежит в дом второго — тот обрушивается, и оба бегут, когда
обрушивается второй дом, в дом третьего.
Дом
Берты
из
камня.
"И
теперь
он
должен
быть
моим?"
Моя мать принимала очень близко к сердцу то, что её мать не помнила имя дочери.
Наверное, ей казалось несправедливым, что она сама не могла забыть свою родину, а родина
забыла её. Инга и Харриет воспринимали всё спокойнее. Инга брала руку Берты,
поглаживала её, затем смотрела на Берту и улыбалась, глядя в глаза. Это Берта любила.
Харриет ходила с Бертой в туалет. Она мыла и вытирала ей руки. И Берта говорила ей, как
была воодушевлена и рада, что у неё есть Харриет.
Инга не противилась тому, когда становилась Харриет, но однажды Берта назвала её
Криста, и та разозлилась. Кристы здесь не было. Она не держала руку матери и не ходила с
ней в туалет. У неё есть мужчина. Хиннерк любил её больше всего. Кое-что никогда нельзя