почему я так не могу?
Тётя Харриет посмотрела на неё и ответила, что Инга не может по-другому сбрасывать
своё внутреннее напряжение, а Розмари своё безостановочно растрачивает, и поэтому таких
разрядок у неё не случается и Розмари должна быть за это благодарна. Харриет всегда была
одухотворённым существом. Она разными способами доходила до собственного внутреннего
центра и возвращалась оттуда прежде, чем стала Мохани и начала носить деревянные бусы.
Когда умерла её дочь, так объяснила это для себя моя мать, то она нашла для себя отца и
сама снова стала дочерью. Тётя желала чего-то постоянного. Чего-то, что удержало бы её от
падения и в то же время помогло ей забыть. Меня такое объяснение никогда не
удовлетворяло, тётя Харриет любила драму, а не мелодраму. Возможно, она была
сумасшедшей, но ни в коем случае не вульгарной. Наверное, чувствовала связь с умершим
Ошо. Должно быть, её успокаивало, что умерший человек может быть настолько живым,
потому что живой Бхагван никогда особо её не впечатлял, и она смеялась над его
фотографиями, где он был изображён на фоне своих многочисленных больших автомобилей.
После отъезда моих родителей и тёти Инги, я и тётя Харриет пили мятный чай в
гостиной. Наше молчание было лёгким и задумчивым.
— Ты сейчас пойдешь в дом? — спросила, наконец, тетя Харриет. Она встала и взяла
свою кожаную дорожную сумку, которая стояла у нашего стола. Я посмотрела в глаза
улыбающегося Ошо в деревянной рамке её бус, и кивнула. Он кивнул мне в ответ. Я тоже
поднялась. Харриет обняла меня так крепко, что мне стало больно; я ничего не сказала и
смотрела через её плечо на пустую гостиную. Дымка из запаха кофе и пота, который ещё
вчера мягко окутывал гостей на поминках, витала под низким белым потолком. Тётя Харриет
поцеловала меня в лоб и вышла. Её "рибоки" скрипели по полированным половицами.
На улице она обернулась и помахала мне. Я помахала в ответ. Тётя остановилась на
остановке автобуса и повернулась ко мне спиной. Её плечи осунулись, и короткие красные
волосы на шее проскользнули под воротник чёрной блузки. Я испугалась. Только со спины я
смогла рассмотреть, как Харриет была несчастна. Я поспешно отвернулась и снова села за
стол, на котором стоял завтрак. Я не хотела её унизить. Когда рёв подъехавшего автобуса
сотряс окна, я подняла глаза и мельком взглянула на тётю Харриет, которая сидела, не
отрывая взгляд от спинки сидения перед ней.
Я вновь пошла пешком до дома. Сумка была лёгкой, внутри лежала чёрная бархатная
юбка, на мне было короткое чёрное платье без рукавов и чёрные сандалии на широкой
танкетке, в которых можно долго гулять по мощёным тротуарам или таскать книги с полок
без ущерба для ног. Этим субботним днём на улице было мало народа. Перед супермаркетом
сидели несколько подростков на мопедах и ели мороженое. Девчонки постоянно трясли
своими свежевымытыми волосами. Это выглядело устрашающе, как будто их шеи были
слишком слабы, чтобы держать голову, и я боялась, что головы вдруг скосятся назад или в
сторону. Наверное, я на них уставилась, потому что они сразу замолчали и посмотрели на
меня. И хотя мне было неприятно, всё же я почувствовала облегчение от того, что головы
девочек перестали покачиваться и остались на их шеях, а не упали скрючившись на их плечи
или грудь.
Главная улица резко сворачивала налево, где покрытая щебнем дорога вела прямо на
луга, мимо заправки и двух домов. Позже я намеревалась съездить по ней на велосипеде до
шлюза. Или на озеро. Сегодня будет тепло, сказала тётя Инга.
Я шла по правой стороне улицы. Слева, за тополями уже виднелась большая мельница,
которая была недавно покрашена, и мне было жаль, что она выглядела так недостойно
пёстро, ведь, в конечном счёте, никто не додумался до идеи одеть подружек из клуба моей
бабушки в блестящие леггинсы. Владения Берты, которые должны были стать моим домом,
находились наискосок от мельницы. Я стояла перед въездом к дому, оцинкованные ворота
были закрыты и ниже, чем в моих воспоминаниях, прямо на уровне бёдер, и я быстро их
перепрыгнула.
В утреннем свете дом выглядел тёмной обшарпанной коробкой с широким, уродливо
вымощенным въездом. Липы стояли в тени. По пути к лестнице я увидела, что весь
палисадник зарос незабудками. Голубые цветы повяли, некоторые поблёкли, некоторые
стали коричневыми. Заросли из отцветших незабудок. Я нагнулась вниз и оборвала один
цветок, он был не голубым, а серым и фиолетовым, и розовым, и белым, и чёрным. Кто же
всё-таки заботился о саде, пока Берта была в доме престарелых? Кто заботился о доме? Я
хотела спросить об этом у брата Миры.
У входа меня снова встретил запах яблок и прохладных камней. Я поставила сумку на
сундук и пробежала по всему коридору. Вчера мы дошли лишь до кабинета. Не заглядывая в
комнаты, я сначала открыла одну в конце коридора. Крутая лестница справа вела в комнаты
наверх, прямо вперёд вели две ступеньки вниз, за ним справа дверь в ванную, через потолок
которой однажды вечером, когда моя мама меня мыла, свалился мой дед, который хотел нас
напугать и залез на чердак. Доски были прогнившими, а дед был большим, тяжёлым
мужчиной. Он сломал себе руку и нам было запрещено кому-либо рассказывать о том, что
произошло.
Дверь в холл была закрыта. Ключ висел рядом на стене и на нём был прикреплён
маленький деревянный брусок. Я оставила его там же. Поднялась по лестнице наверх в
комнаты, в которых мы раньше спали и играли. Третья ступенька снизу скрипела ещё
громче, чем раньше или же просто весь дом стал молчаливее. А что стало с двумя
последними ступеньками сверху? Да, они всё ещё скрипят, к их концерту присоединилась и
третья снизу. Перила жалобно застонали, как только я их коснулась.
Воздух наверху был спёртым, старым, и тёплым как шерстяные одеяла, которые
хранились там в сундуках. Я открыла окна в большом зале и все четыре двери в комнаты, две
двери в проходную комнату, которая принадлежала моей матери, и двенадцать окон в пяти
спальнях. Лишь чердачное окно над лестницей я не тронула, оно было затянуто толстым
слоем паутины. Сотни пауков годами плели здесь свои сети, старые свалявшиеся сети, в
которых кроме засушенных мух, возможно, висели и трупы её бывших обитателей. Все
паутины вместе представляли собой мягкий белый материал, молочный световой фильтр,
прямоугольный и матовый. Я подумала о мягкой сетке морщин на щеках Берты. Она была
связана настолько большими петлями, что дневной свет, казалось, просвечивал через её
кожу. Берта стала с возрастом прозрачной, а дом стал непроницаемым.
— Но оба запутаны, — громко сказала я чердачному окну и паутина колыхнулась от
моего дыхания.
Здесь наверху стояли огромные старые шкафы, здесь мы играли, Розмари, Мира и я.
Мира была немного старше Розмари и на два года старше меня. Все говорили, что Мира
очень спокойная девочка, но мы так не считали. Хотя девочка мало говорила, везде, где она
появлялась, распространялась странное беспокойство. Не думаю, что дело было в чёрных
вещах, которые Мира всегда носила. Тогда это не было необычным. Беспокойство было
больше в её продолговатых карих глазах, в которых между радужкой и нижним веком всегда
виднелась белая полоска. И из-за чёрной полоски подводки, которую она всегда рисовала на
нижнем веке, её глаза выглядели так, как будто были перевернуты на лице. Верхнее веко