немного ещё звезда немого кино.
Но то, что я держала в руках, был портрет прекрасной женщины с длинными медно-
красными волосами и медно-красными бровями, которая носила жёлто-ванильную одежду из
сатина, сверкающую почти как золото. Её глаза выглядели совсем другими без толстого
карандаша для подведения глаз. Ресницы были нарисованы тёмной тушью. Она смотрела на
меня с ленивой улыбкой на тёмно-красных накрашенных губах.
Я опустила портрет и недружелюбно посмотрела на Макса.
— Что... что это? Она больна или у неё больное чувство юмора?
— Мира отрастила волосы и покрасила в рыжий цвет вместо чёрного. По моим
сведениям — так делают многие люди.
Макс рассматривал меня. Мне показалось, немного прохладно. Он ещё не простил мне
218 параграф.
— Но, Макс! Посмотри туда!
— С волосами так уже давно. Волосы не растут в одночасье. Мира сразу же перестала
красить их в чёрный, когда всё случилось с Розмари. Потом она отрастила их, красный
появился позднее.
— Но всё же, ты посмотри, что...
—... что она выглядит как Розмари. Да. Я видел, но только на этом портрете. Вероятно,
также и золотое платье. Понятия не имею, что это значит. Почему ты так сильно выходишь
из себя?
Я не знала точно. В конце концов, мы все должны были как-то справиться с вопросом
Розмари. Харриет ушла в секту. Мира передела себя. Возможно, её способ был даже честнее,
чем мой. Я передёрнула плечами и избегала взгляда Макса. Тёмное вино сверкало в высоком
стакане, у него был цвет губной помады Миры. Я больше не могла его пить, оно делало меня
глупой. И забывчивой.
Мать Миры и Макса, госпожа Омштедт была пьяницей. Когда её дети приходили из
школы и звонили в дверь, они могли приблизительно определить, насколько она была
пьяной по времени, которое это продолжалось, до тех пока мать не открывала им дверь. "Чем
дольше, тем сильнее", — объясняла нам Мира не выразительным голосом. Таким образом,
Мира проводила дома как можно меньше времени. Она носила свои чёрные вещи, которые
её родители находили ужасными. В день устного экзамена на аттестат зрелости Мира
переехала к одной подруге, и потом в Берлин. У Макса дело обстояло по-другому. Потому
что Мире было так трудно, он должен был любить. Макс убирал подальше пустые бутылки,
укладывал свою мать с дивана на кровать, если ей не удавалось это сделать самой.
Господин Омштедт редко бывал дома, он строил мосты и водоподъёмные плотины, и
находился большей частью в Турции, в Греции или в Испании. Госпожа Омштедт была там с
ним раньше, они жили более трёх лет в Стамбуле. Госпожа Омштедт любила турецкие
базары, праздники и известия о проведении мероприятий других немецких женщин, климат,
прекрасный большой дом. Когда она была беременной Максом, они решили снова вернуться.
В конце концов, они не планировали, что эмигрируют, кроме того, дети должны были расти
в Германии. Но было то, чего они не знали — намного проще уйти, чем вернуться.
Господин Омштедт работал и должен был путешествовать дальше, но Хайде Омштедт
осталась здесь, в Боотсхавене. Они не переехали в город из-за детей. Она жалела об
отсутствии общины немок, оставленных за границей. Тем не менее, здесь все жили в своих
домах, никто не проявлял любопытства по поводу них. Своё безразличие к местным она
называла деликатностью и была этим горда. А свою неучтивость называла откровенностью,
прямолинейностью или честностью, и также была этим горда. Госпожу Омштедт
расценивали как возбуждённую, утомительную, эксцентричную и поверхностную. Она
говорила такие вещи как "ах, я плюю на людей здесь, плюю на них, как на мягкую косточку
в шершавой кожуре". Всё же, это был только предлог, который она находила, чтобы быть
наглой и безмятежной. Госпожа Омштедт очень скоро стала одинокой, и плюнула на это.
Особенно хорошо она могла об этом свистеть, когда выпивала, тогда она свистела так гадко
и радостно, как птичка.
Господин Омштедт был разочарован. И беспомощен. И прежде всего, его тут не было.
Днём, когда Макс пришёл из школы, и нашёл мать лежащей на террасе в пижаме при
минус семи градусах, её увезли в больницу на машине "скорой помощи" с мигалками. Она не
замёрзла от холода, но легла в больницу и прошла четырёх недельное лечение от
алкогольной зависимости. Максу тогда было шестнадцать, Мира была уже в Берлине.
Каменная стена в то время ещё там стояла и дорога в Берлин предполагалась долгой.
Госпожа Омштедт справилась с этим. Она начала много работать для церкви, не
потому что неожиданно нашла Иисуса Христа, но потому что труд в церковной общине
напомнил ей о тесной связи немцев в Стамбуле. Женщина организовывала проведение
мероприятий, загородные прогулки, доклады, проводы на пенсию, турпоходы и посещала
женщин в округе. Она пыталась не так много времени проводить дома в одиночестве.
В настоящее время в этом доме жил только Макс и приходил на кладбище, чтобы пить.
И у него также больше не было женщины. В сущности, он должен был выглядеть
сломанным. Я подумала об этом и отыскивала на его лице эти следы. Макс наблюдал за
мной и прищуривался.
— И? — спросил он. — Что, нашла?
Мне стало стыдно.
— Почему? Что ты имеешь ввиду?
— Ну, я же вижу, что ты сейчас ловишь меня на слове, ищешь улики, чтобы обличить
меня как соучастника.
Теперь я сильно покраснела. Я могла это почувствовать.
— Ты сумасшедший.
— Итак, я бы так сделал на твоём месте.
Он пожал плечами и отпил глоток. Я осторожно спросила:
— По какой причине ты должен был захотеть пить?
— Что ты хочешь услышать? А если я скажу "чтобы забыть", да?
Я укусила щёку с внутренней стороны и посмотрела вдаль. Неожиданно я захотела,
чтобы мужчина пошёл домой. Я хотела завтра утром отказаться от наследства и тоже
поехать домой. Я не хотела быть здесь и сейчас. Я также больше не хотела говорить. Он
должен уйти.
Макс снова провёл ладонью по лицу.
— Мне жаль, Ирис. Ты права, я — сумасшедший. Я не хотел делать тебе больно, тебе
меньше всего. Это просто, я здесь хорошо устроился. В моей жизни, я думаю. Я ни в чём не
провинился. Это было не волнующе, но я не хотел ничего волнующего. Я не хотел этого. Я
хотел спокойствия. Без неожиданностей. Я хорошо ухватился за всё это, я не причинил
никому боли, никто не болит у меня. Я ни перед кем не виноват, никто передо мной. Я не
разбиваю сердца и никто мне. И когда ты вернулась сюда, после не знаю скольких лет… Ты
выныриваешь везде – и я говорю это с нырянием в прямом смысле, и я каждый раз
испытываю огромный ужас. И, поистине, я даже начинаю радоваться этому! И я также знаю,
что через пару дней ты, вероятно, снова исчезнешь навсегда. И теперь я больше не могу
спать, я даже больше не могу поехать плавать без падения с велосипеда из-за острой
сердечной аритмии. Чёрт, я красил ночью курятник! Так я всё таки тебя спрашиваю, что
может быть хуже?
Я хотела засмеяться, но Макс покачал головой:
— Нет. Не-е-е-е-ет. Избавь меня от этого. Собственно, чего ты хочешь?
Солнце почти зашло. Оттуда, где мы сидели, мы могли видеть липы впереди на
подъездной дорожке к дому. Последний золотисто-зелёный свет дрожал в их листьях.
Когда Мира тогда стояла и видела, как Инга смотрела на то, как Розмари целовала в
губы Петера Клаазена, она выплеснула весь лимонад. Девушка поставила оба стакана, свой и