Харриет посмотрела на него. Её красные глаза ничего не выражали. Она никогда не
сказала бы ему имя Розмари, он не должен был получить даже кусочек от неё.
Тётя сказала:
— Мне пора.
Харриет открыла дверь и тихо закрыла за собой. Помощник врача на приёме бросил на
неё подозрительный взгляд, когда Харриет с прямыми плечами прошла мимо и рассеянно
ему кивнула.
Когда неделей позже Инга в очередной раз прошла по улице, то посмотрела туда, где
раньше была вывеска о медицинской практике, но она там больше не висела. Другой врач
получил разрешение здесь практиковать. Инга вошла внутрь и спросила у стойки о докторе
Касте. Ей ответили, что он больше здесь не практикует и больше нигде в этом городе.
Инга оставалась в Бремене. У неё всегда был любовник, всегда очень привлекательный,
чаще всего моложе, чем она, но ничего серьёзного. Тётя держала людей на расстоянии
вытянутой руки, удерживая прочно возле себя на мгновение. Её фотографии хорошо
продавались. За фоторепортаж с портретами своей матери она получила в этом году премию
German Portrait Award 1997 ( прим.пер.: премия Портрет в Национальной портретной
галерее является самым престижным ежегодным международным конкурсом портретной
живописи). Между тем Инга использовала свою электростатику для работы. На похоронах
Берты она рассказала мне, как заряжает плёнку через изменение температуры и получает
осветительную вспышку. Из-за этих погрешностей возникают совершенно новые
возможности и взгляды.
Тем временем я заполнила яблоками две корзины для белья и пластиковую ванну,
принесла их в дом и оставила на кухне. Я должна их хранить в подвале или в прихожей? Где
было прохладнее и суше? Для начала я оставила их стоять на кухонном полу.
Я опёрлась на корзину с яблоками и смотрела на чёрно-белые четырехугольные
камушки на полу. Возможно, сегодня это у меня получится. Как раз когда я задумалась, то
услышала за спиной шаги. Макс вошёл в кухню и резко остановился, когда увидел как меня
согнувшейся на полу.
— С тобой всё хорошо?
Я растерянно посмотрела вверх.
— Ну, конечно.
Я быстро взяла себя в руки и сказала:
— Ты знаешь, как варят яблочный мусс?
— Я никогда ещё этого не делал. Но это не может быть сложно.
— Хорошо. Итак, нет. Ты знаешь, как чистить яблоки?
— Да, боюсь, что знаю.
— Отлично. Вот нож.
— Откуда взялись эти яблоки?
— С дерева, под которым мы спали.
— Я не спал.
— Я знаю.
— Яблоки? Но сейчас...
— ... июнь. Я знаю.
— Так как ты всё знаешь, то возможно объяснишь это даже мне?
Я пожала плечами.
— В вашем саду растёт дерево познания? Это вздует цену на продажу твоего дома.
Если ты не возьмёшь наследство.
Я ещё не задумывалась о продаже. Я посмотрела на Макса, его губы сжались в тонкую
полоску.
— Что случилось?
— Ничего. Я только подумал о том, что ты скоро опять уедешь. Что ты продашь дом, и
потом никогда снова сюда не вернёшься или может быть, только однажды, через сто лет в
инвалидной коляске, которую будут толкать твои правнуки. И что они прикатят тебя на
кладбище, и ты бросишь яблоко на мою могилу и пробормочешь: "Кто это был, как он
выглядел? Ах да, я вспоминаю, он был парнем, которого я всегда подкарауливала голым!" И
потом из твоей всё ещё величественно поднятой шеи станет просачиваться поющее
фальцетом хихиканье. И твои правнуки испугаются, и как раз в тот миг перестанут тебя
удерживать, когда захотят транспортировать тебя назад к отвесной плотине позади шлюза. И
ты покатишься обратно и грохнешься в воду, но как раз в это мгновение откроются ворота
шлюза и ...
— Макс.
— Мне жаль, я всегда так много говорю, когда боюсь. Ладно. Иди и поцелуй меня.
Мы почистили яблоки и сварили двадцать три банки яблочного мусса. Больше банок я
найти не смогла. У нас были спазмы мышц и мозоли от вращения их по тёрке. К счастью, в
этом доме имелись две тёрки, одна большая и одна маленькая, так что мы оба могли их
перетирать. Мы попробовали пюре с корицей и с небольшим количеством муската. Я взяла
три яблочных семечка, очистила от кожуры и разрубила на куски, потом бросила их в пюре.
Тёплый, сладко-земляной запах сваренных яблок наполнил каждый угол дома, и даже
кровати и занавески так пахли. Это был чудесный яблочный мусс.
Следующие дни я провела в саду. Я осторожно вырвала горы сныти и травы бородавки,
и стебли флоксов, и маргариток из живой изгороди. Водосбор обыкновенный, который был
засеян на дороге, я выкопала и посадила в клумбы. Я срезала побеги сирени и жасмина,
чтобы колючие кусты крыжовника снова получили солнце. Маленькие жёсткие отростки
горошка я осторожно отделила от не надёжных стебельков и подвела к забору, или привязала
к палке. Незабудки почти засохли, только тут и там ещё моргали синим цветом поверх
растительности. Большим и указательным пальцами я вытягивала снизу вверх тонкие
стебельки, чтобы очистить семена, потом подняла руки к ветру и позволила разлететься
маленьким серым зёрнышкам.
В день моего отъезда Макс проводил меня к остановке.
Когда автобус завернул в улицу, я сказала:
— Спасибо за всё.
Он попытался улыбнуться, но у него не получилось.
— Забудь.
Я вошла в автобус и села на свободное место. Когда автобус дёрнулся с места, меня
отбросило назад на спинку кресла.
Эпилог.
Я сижу за письменным столом Хиннерка, и смотрю во двор на голые липы. Вообще-то
я знаю, как сад выглядит зимой. Уже одиннадцатый раз я защищаю его от мороза:
укладываю сосновые ветки на клумбы, обёртываю кокосовые циновки вокруг подрезанных
чувствительных кустарников многолетника и розы. В феврале пастбище перед домом
полностью покрыто подснежниками.
На письменном столе лежат записи Бременского архитектора и автора эссе, который
отмечал события и феномены Бременской художественной сцены в двадцатые годы, и
эмигрировал позже в Америку. Я редактирую его архив.
Карстен Лексов умер через год после Берты. Просто упал, с ножницами для роз в руке.
Мой сын ездит на скейтборде между липами во дворе со своими друзьями. Я должна
сдерживаться, и не стучать в стекло, чтобы попросить его подтянуть выше брюки, и
застегнуть куртку. Но, пожалуй, я долго не выдержу.
Он замёрзнет.
Уже несколько дней я готовлю верхние комнаты к приезду моих родителей. Мой отец
решил уехать из Южной Германии потому, что возросла тоска моей матери по родине. Она
много плачет и мало ест. Она удаляется.
Она забывает.
Иногда Криста не знает, готовила ли она уже или нет. Иногда также забывает, как что-
то варят. Возможно, здесь в доме это станет для неё проще, но я этому не верю. И я также не
думаю, что мой отец в это верит.
Я всё ещё не видела Миру, хотя она теперь и принадлежит к семье, время от времени
она нам звонит. У Макса есть большой контракт. Она всё ещё партнёр в канцелярии и живёт
уже одиннадцать лет с преподавательницей в одной квартире в старом берлинском доме.
Когда я ей звоню, мы не говорим о Розмари. Мы так стараемся о ней не говорить, что можем
слышать свои дыхания в телефонной линии. И шум ночного ветра в ветвях ивы.