жила ещё с родителями, любовные связи под наблюдением Хиннерка были для сестёр
немыслимы.
Розмари задавалась вопросом, что случалось с любовниками тётки. Умирали ли они от
сердечного приступа, сразу после того, как переживали самый счастливый и самый
прекрасный момент своей жизни? "Какая славная смерть", говорила Розмари. Мира же
объясняла нам, что, наверное, Инга никогда не дотрагивается до них кожей, она одевает при
ЭТОМ тончайший резиновый костюм.
— Он, конечно же, чёрного цвета,— добавляла она.
Я сказала, что тётя делает ЭТО также, как и все остальные, но только перед этим
заземляется у батарей или у чего-то подобного.
— Интересно, ей больно?— задумчиво спросила Мира.
— Может, спросим?
Но, даже Розмари не отважилась на такое.
Инга фотографировала и людей, но только семью. Вообще-то она фотографировала
только свою мать. Чем больше личность Берты исчезала, тем больше её портретов щёлкала
Инга. Наконец, она стала фотографировать только со вспышкой, отчасти потому, что
бабушка почти не покидала своей комнаты в доме престарелых, и забыла, как ходить,
отчасти вопреки здравому смыслу Инга надеялась проникнуть светом вспышки через туман,
который всё плотнее и плотнее окутывал мозг Берты. После моего визита к Берте четыре
года назад, тётя Инга показала мне целую коробку, полную чёрно-белых фотографий с
лицом матери. На четырёх последних плёнках на лице Берты было выражение
непонимающего ужаса, с приоткрытым ртом, широко распахнутыми глазами и крошечными,
рефлекторно-суженными зрачками. Но ни узнавания, ни неудовольствия на нём не было.
Берта ничего не знала и не желала. Фотографии были размытыми. Некоторые были
нечёткими или размытыми, что было не похоже на тётю Ингу. Яркий свет сжигал глубокие
морщины с лица Берты, и оно казалось гладким и белым на сером размытом фоне. Таким же
белым, как пластиковый стол, по которому она проводила рукой, и таким же пустым. После
того, как я снова отдала фотографии тёте Инге, та снова долго рассматривала собственные
снимки, прежде чем положить их обратно в коробку. Видимо, она знала каждую фотографию
в отдельности и могла отличать их друг от друга, при складывании Инга, казалось,
соблюдала лишь ей ведомый порядок. Я хотела обнять мою тётю, но это было не так просто,
потому я крепко сжала двумя руками её руку, но она была погружена в сортировку своих
гротескных одинаковых портретов. При каждом движении янтарный браслет снова и снова
громко стучал о коробку.
Через открытое окно со двора донеслись звуки велосипеда, который ставят в
велопарковку и лязг багажника. Я высунулась из окна, но посетитель уже зашёл за угол,
чтобы позвонить во входную дверь. Чёрный велосипед показался мне знакомым.
Колокольчик, настоящий колокольчик с язычком, зазвенел. Я поспешно сбежала по лестнице
вниз, прошла по коридору и попыталась заглянуть в окно у входной двери. Это был пожилой
мужчина, он стоял перед окошком, так чтобы я смогла его увидеть. Удивлённо я открыла
дверь.
— Господин Лексов!
Приветливая улыбка, которой он хотел меня поприветствовать, сменилась на
выражение неуверенности, когда учитель меня увидел. Я вспомнила, во что была одета, и
мне стало стыдно. Конечно, он подумал, что я сумасшедшая, которая в голом виде роется в
шкафах и в причудливых костюмах, помешано танцует на чердаке или, даже на крыше, что в
нашей семье уже ранее случалось.
— Ой, пожалуйста, простите за мой вид, господин Лексов.
Я заикалась и искала объяснения.
— На моём платье было ужасное пятно, и так как я ничего не привезла на замену,
видите ли, в доме так душно.
Его приветливая улыбка снова появилась на лице. Он успокаивающе поднял руки.
— Это же платье вашей тёти Инги, не так ли? Оно вам очень идёт. Видите ли, я
подумал, что кто-нибудь останется в доме. А так как на кухне ничего нет, то подумал, я
позволил себе, ну, я просто хотел…
Теперь заикался господин Лексов. Я отошла на шаг, чтобы он смог войти, закрыла за
ним дверь и взяла у него матерчатую сумку, которую учитель протянул мне, пока говорил.
Прежде чем я смогла подумать, в какую из нежилых комнат его поведу, он попросил
разрешения пройти вперёд и прошёл по коридору в кухню. Там Лексов осторожно забрал у
меня сумку, достал из неё пластиковую ёмкость, открыл без лишних поисков один из
нижних шкафов, вынул оттуда кастрюлю и поставил на плиту. Я подошла чуть ближе. Он
больше ничего не сказал, но двигался со спокойной уверенностью по кухне Берты. Мне уже
не нужно спрашивать брата Миры, кто в отсутствие бабушки заботился о доме и саде.
Нерешительно я переминалась с ноги на ногу. Хотя кухня и была большой, я путалась у него
под ногами.
— Ах, дитя моё, не могли бы вы принести мне немного петрушки из сада?
Он подал мне ножницы. Со двора между липами вела дорожка в кухонный садик Берты. По
забору карабкалась жимолость, садовая калитка была лишь прикрыта и заскрипела, когда я
её приоткрыла. Петрушка заросла настурциями, Берта и её дочери называли их "каперсами".
Поздним летом и у моей матери стояла маленькая чашка со светло-зелёными плодами этого
цветка в холодильнике. Но я не могла вспомнить, чтобы она добавляла их в еду. Как так
вообще получилось, что тут вырос этот редкий рядок петрушки. Его явно кто-то посеял.
Также как и лохматые лозы гороха и фасоли, которые цвели белым, розовым и оранжевым.
Рядом был кривой рядок лука-порея. Между пореем и ромашкой по земле ползли усики
побегов огурца и пытались своими серыми листками раздвинуть сорняки или хотя бы
заразить их мучинистой росой.
Мелисса и мята царили на грядках и между кустами белой смородины, чахнущими
кустами крыжовника и лозами ежевики, которые переползали через забор в соседний лесок.
Господин Лексов, наверное, пытался ухаживать за садиком Берты, но у него не было таланта,
указывать каждому растению своё место и с мягким упорством добиваться от них лучшего.
Я зашла в кухонный садик, чтобы посмотреть на многолетники Берты, которые делали
честь памяти моей бабушки или просто противились её распаду. Всё вело к одному.
Бушующие заросли флоксов источали нежный аромат. Дельфиниум простирал синие пики к
вечернему небу. Люпины и календулы сияли на земле, колокольчики мне кланялись. Через
толстые листья хосты едва просвечивала земля, за ними пенились гортензии, целая изгородь
из листвы, розово-голубая и голубовато-розовая. Темно-жёлтые и розово-красные оттенки
тысячелистника склонялись над дорожками, и когда я их отодвинула, мои руки пахли
травами и летними каникулами.
Между зарослями смородины и ежевики находилась одичавшая часть сада. Но он уже
полностью спрятался в своей тени. За садом начинался сосновый лесок. Почва здесь была
красно-коричневой и покрыта опавшими иголками. Каждый шаг был беззвучным и
смягчался, прогулки по нему околдовывали, а на другой стороне начинался фруктовый сад.
Раньше Розмари, Мира и я натягивали старые тюлевые шторы между деревьев и строили
дома феи, в которых мы играли долгие и сложные любовные драмы. Сначала это были лишь
истории трёх принцесс, которые были похищены и проданы неверным казначеем после
долгих лет принудительного служения их жестоким приёмным родителям, но они смогли
убежать и теперь живут в лесу, и там же снова встречаются по счастливой случайности со
своими настоящими родителями. После принцессы возвращались и наказывали всех, кто