Старик усмехнулся в усы, неверной рукой пригладил реденькую «шевелюру» и продолжил:
– Раньше, в моем детстве, говаривали: «Тяжел грех родительского неповиновения». А я в молодости настоял, уехал учиться. Отец сердился, мол, куда ты от земли, думаешь, счастье там раздают горстями? Трудно, голодно было, как в песне: «Улыбкой прикрою прорехи невзгод, согреюсь я песней веселой…» Выучился, но не остался в городе. Крепко держали семейные узы. А внучек мой, как преодолел в шестнадцать лет барьер родительского несогласия, так и пошел дальше, не то чтобы игнорируя их мнение, но отдавая предпочтение своему решению. Со мной советовался, ценил мой жизненный и учительский опыт… Я тебя хорошо помню. Ты с улицы Луговой (после войны имени Чуйкова), – сказал он, подчеркивая этим свою исконную принадлежность селу. – Шустрая была!..
Надо было выслушать старика, уважить. И он на прощание в благодарность одарил ее доброй бодренькой стариковской улыбкой. Руку церемонно протянул. Ей приятно было это признание в искреннем к ней уважении. «В деревне старые люди всегда были простосердечные, открытые. Они мудры и правдивы. У них все написано на лицах… Старики с продубленными ветром и солнцем лицами – их здесь большинство – не думают, как жить, они просто живут. Сами того не замечая, продолжают существовать в «домотканом» деревенском порядке и в основном на «подножном корму»: что вырастим – то и наше.
И что-то теплое и мягкое коснулось ее сердца при воспоминании о живых еще учителях, соседях… И в ее усталое сердце вновь пролилось спокойствие и теплая грусть. И радость. Подумалось: «Пока старики живы, мы, следующее поколение, считаем себя молодыми». И все же скрип калитки дома Толиного дедушки прозвучал в ее сердце как сигнал из далекого прошлого… Именно здесь они собрались всем классом после выпускного, чтобы идти на речку встречать рассвет…
Много о чем передумала Лена за эту неделю. Она будто заново училась смотреть на мир и как в первый раз радоваться. Странное дело, к ней понемногу возвращался вкус к жизни, желание жить. Конечно, она по-прежнему иногда погружалась в тяжелое ночное бдение, когда человек не то спит, не то бодрствует, предаваясь одновременно и трезвым мыслям, и сиюминутным страхам, и всепоглощающим грезам, с трудом выдерживала муку ночи. А днем ей в голову приходили необычайные мысли, которые никогда не посещали ее в суетной городской жизни. Она думала над глобальными проблемами бытия, о смысле жизни, о причинах умиротворения. Еще о добре и зле, о жизни и смерти. О том, что никто, абсолютно никто не может дать гарантий, что для тебя тоже наступит следующая минута, о том, что миг, в котором мы живем, так короток, что мы подчас не в состоянии успеть ухватить его и поэтому способны истинно воспринимать только прошлое.
Она подпала под очарование деревенской тишины. Все мелкое, раздражающее, заводящее мысли и чувства в тупик отступало. Она обнаружила, что внешняя суета ей не мешает, хотя все видела и слышала отчетливо. Недавние протесты улеглись. Внутри нее точно все присмирело. И свою трагедию она стала воспринимать чуть-чуть иначе, по-новому, немного легче. И происходило это уже без чьей-либо помощи, а всего лишь от внутренней гармонии с окружающей ее тишиной. Что-то растаяло внутри нее и отпустило. Давно в ней не было такого действительно высокого очищающего чувства всеприемлимости жизни… тихого, грустного счастья, если угодно… Думала она и о Люсеньке, о том, как много было выстрадано ею самой, чтобы так понимать чужое горе.
Вернулась в город. Еще не выветрились в голове впечатления от деревни, но и тут тоже иногда стали возникать моменты радостных сомнений, мысли уже скользили, выстраиваясь почти с обычной непринужденностью. Они приобретали реальные очертания. Появилось чувство некоторой уверенности, что сможет многое преодолеть. Теперь ей опять многое из того, что последнее время стояло перед нею непреодолимою стеною, стало понятно и просто. Жизнь постепенно входила в привычную колею.
Людмила с радостью наблюдала за поведением подруги, уже не скрывавшей от нее никаких слабостей и особенностей своей натуры, которые могли быть восприняты чужими людьми отнюдь не с таким пониманием. Она терпеливо сносила и совершенно неожиданные вспышки иронии и, казалось бы, преднамеренные, а на самом деле неконтролируемые нервные взрывы подруги… Обычные истерики тоски. Ничего не поделаешь, так она излечивалась от недуга.