Цент вернулся только через час. К этому времени Владик едва не сошел с ума, сидя во тьме и хладе, и слыша всевозможные шорохи и скрипы, замогильные стоны и зловещее рычание. Когда же распахнулась крышка, и Цент, помедлив, спустил вниз принесенную лестницу, Владик, выбравшись на поверхность, упал перед терзателем на колени и слезно благодарил его за спасение.
Поскольку в погребе не оказалось ничего интересного, он так и остался бы без дела, если бы к ним на подворье однажды не заглянул юный зомби лет восемнадцати. Владик, видя вползающего в калитку монстра, поднял такой крик, что на него прибежали и Цент, и Машка, которые до этого спокойно лежали в своих кроватях с температурой. Увидев источник переполоха, Цент так разозлился, что едва не решил скормить Владика мертвецам.
– Я тебе ружье дал? – спрашивал он грозно.
– Дал, – пискнул Владик, одним глазом следя за мертвецом, который все никак не мог преодолеть калитку, тупо тыкаясь непослушным телом в края забора.
– Что еще тебе дать, чтобы ты обрел хоть какую-то самостоятельность? – вопросил Цент. – Это же всего лишь один дохляк. Один! А ты даже с ним не можешь справиться.
После чего Цент взял прислоненные к стене вилы, всадил их зубья в тухлое тело мертвеца, оттащил его к погребу и сбросил внутрь.
– Зачем? – спросила Машка, обильно сморкаясь в салфетку.
– Это страховка, – пояснил Цент.
– Страховка от чего?
– От вопиющей бесполезности Владика. Если он продолжит печалить меня своим отвратительным поведением, я сброшу его к Ивашке.
– А Ивашка, это кто?
– Тот дохляк в погребе.
– С чего ты взял, что его так зовут?
– Догадался.
Тут Цент повернулся к Владику, и злобно прорычал:
– Слышал, прыщавый? Не исправишься, подселю к Ивашке. Вы с ним поладите. Только вначале он перегрызет тебе глотку, а потом да, поладите.
Так что к Ивашке Владика совершенно не тянуло. А в том, что Цент сгоряча может сделать с ним все, что угодно, в том числе и сбросить в погреб к мертвецу, он не сомневался.
Дабы не оказаться в компании Ивашки, Владику приходилось самоотверженно исполнять все пожелания занемогшего изверга из девяностых, а тем не было конца-края. Цент постоянно что-то требовал. В этом плане он был хуже маленького капризного ребенка. Хуже тем, что ребенок маленький, и самое большее, на что он способен, это истошно орать и сучить ножками и ручками. Цент же был огромен, и когда его ножки и ручки приходили в движение, Владик стремительно покрывался синяками.
Целыми днями Владик обслуживал гриппозного садиста и Машку. Он непрерывно готовил чай, делал бутерброды с вареньем, варил суп из тушенки, подносил новые салфетки и убирал старые, поправлял подушки, одеяла, проветривал помещение, дабы в нем не скапливались микробы, и топил печку, чтобы у хворых соратников не приключилось осложнение. С раннего утра и до позднего вечера он не имел ни минуты покоя. Едва его измученный зад опускался на стул, как тут же тишину избы нарушал властный крик Цента.
– Очкарик! – орал он. – Поправь подушку.
Владик шел и поправлял. И всякий раз, вместо благодарности за труды, выслушивал острую и несправедливую критику в свой адрес. Цент обвинял его в лености, в нерасторопности, в том, что приготовленные им блюда не содержат в себе душу. Машка в этом плане была менее капризна, и в первое время Владику даже нравилось ухаживать за безответной возлюбленной. Но вскоре и это дело превратилось в изматывающую рутину, не приносящую никакого удовольствия.