Агнесс прижимается щекой к уголку губ Влады, и Влада непроизвольно целует её, потому что не привыкла что-то делать для вида. Щека у Агнесс прохладная, и шёлк тоже даёт прохладу, даже в летний вечер, и хорошо, что плечи открытые.
Этот поцелуй — как сигнал. Влада понимает это мгновение спустя. К ней потоками стягиваются гости, поздравляют с открытием выставки, предлагают контракты, умоляют об автографе или интервью, заглядывают в её голубые глаза, что-то обещают…
На неё глядят с любопытством. Её саму не смущают ни ладони в пятнах краски, которые уже не оттираются, ни алая царапина на щеке, ни сбитые коленки, которых, к счастью, не видно под шёлком. Остальных смущают. Для посетителей выставки эта невинная царапина и эти пятна краски — лакомый повод для сплетен. И ещё неясно, что привлекательнее: домыслы о том, откуда царапина, или бешеные суммы, которые отдают за её картины. Шепчутся, что она русская, и это добавляет пикантности слухам.
Через час с шампанским в руках — в тонком толедском бокале, конечно,— она уже на балконе с массивными колоннами. Дождь так и не разошёлся, но улицы внизу блестят, а если прищуриться, покрываются влажными цветными пятнами фонарей, светофоров и сигнальных огней. В сочетании со свежим воздухом это приятно расслабляет. Рядом три мужчины, они соревнуются в галантности и остроумии. Жерар, Жозе и Анри, и почему-то Анри запомнить сложнее всего. Судя по всему, все они холосты.
Влада изысканно облокотилась на балюстраду, потому что сил никаких нет стоять на девятисантиметровых каблуках.
К чёрту каблуки, вдруг думает Влада и допивает шампанское одним глотком. Снимает туфли и по очереди кидает их со второго этажа в фонтан перед отелем. Улыбается Жерару, Жозе и Анри, решает, что от французского языка на сегодня слишком сильно болит голова, и босиком, придерживая платье, спускается в холл. Собеседники провожают её растерянными взглядами, и гости встречают любопытными взглядами — её, и её ноги, её царапины и цветы, которые ей успели надарить.
К чёрту эту выставку; она машет рукой Агнесс:
— Дай мне знать, если будут ещё заказы,— хотя, кажется, все её работы распроданы ещё за месяц до выставки; она бежит по тёплым лужам к машине, сама распахивает дверь и, описав петлю вокруг фонтана с утонувшими туфлями, резко выезжает на Рю де Гренель, мчится, включив дворники и подогрев в салоне, но не в холодные огромные апартаменты на шестнадцатом этаже, а в свою коморку во флигеле, в пригороде.
Туда, где на стене детальная схема живого космического катера «Вендетта» — нарисовала ещё в четырнадцать лет, наделила фантазией, миролюбивым характером и целым арсеналом пушек, но сейчас ей уже тридцать два, а схему так и не убрала в папку со старыми работами. Она едет в коморку, где милый её сердцу бардак, где начатая бутылка сладкого вина с греческого острова, где плюшевый щенок Спутник с глазами-пуговицами, чумазый и лохматый, лежит на диване вместо подушки; где на кухне капает кран, но где она чувствует себя живой и настоящей.
Она пытается нащупать ногами шлёпанцы, на мгновение отвлекается и пропускает красный свет на перекрёстке.
Пионово-розовый
Влада — на самом деле странная девушка.
Она часто забывает шлёпанцы у порога, даже когда седлает старенький велосипед, раскрашенный цветами. Ей нравится кататься на нём босиком — как будто в этот момент она ещё больше чувствует лето.
Она находит удовольствие и в том, как гравий на дорожке впивается в подошвы, и даже в занозах от досок старого причала, где лодки, кажется, были ещё современницами Колумба или викингов. Набирать охапки влажных цветов, чихать от их пыльцы, и пачкать ладони в соке земляники, и проваливаться по щиколотку в тёплый ил; вдыхать дубовый аромат, тёплый, банный, чуть терпкий — всё это лето. Она готова поглощать эти ощущения горстями. И разговоры с дедом, и с соседями, которые её обожают и улыбаются, едва увидев.
Поутру, когда все спят, она ставит иглу на тихо шипящую пластинку и танцует почти обнажённой, в невесомой ткани ночной сорочки, заплетаясь ногами, смеясь, но чувствуя себя самой живой и счастливой на свете, даже когда взъерошенные русые волосы щекочут губы и занавешивают глаза.
Прованский хлеб в корзинке, фарфоровые чашечки на столе — когда ими неосторожно двигаешь по блюдцу, раздаётся игрушечный звук, осторожный и хрупкий. Птицы изо всех сил что-то доказывают друг другу за окном, свои теоремы, бешеные математики и музыканты. Даже деревянный тёплый пол под босыми ногами девушка ощущает родным и чудесным. Тяжеленный дубовый стол ей нравится гладить ладонями, и таскать тяжёлые стулья с места на место, и замирать у подоконника, потому что там ещё больше запахов и солнца; намазывая на хлеб масло и клубничный джем, она с восхищением смотрит на рубиновые капельки, пролитые на столе.
Она любит сладости, но в меру: после второго килограмма конфет уже хочется сыра или котлет. Любит чай литрами, потому что за чаем всегда зачитывается интересной книжкой: то сказками Балкан, то справочником по звёздным скоплениям и спиралевидным галактикам. Но особенно ей нравится листать маленький карманный словарь цветов и птиц с цветными рисунками: она любит узнавать их потом, гуляя рано утром или сиреневым вечером. Гладит лепестки цветов, шепчет им ласковые слова на латыни; рассматривает в крошечный бинокль деловитых птиц. Увидев нежно-персикового зяблика, почти мандаринового в лучах солнца, она, затаив дыхание, думает, что было бы здорово нарисовать его, но для начала делает тайком несколько фотографий на синий фотоаппарат.
А иной раз Влада забредает куда-то к старым домам, находит старые «плимуты» или «доджи», не потерявшие своих благородных красок, забирается за руль и воображает себя на дорогах Калифорнии. Машины, конечно, уже не на ходу, но с ними всё равно интересно. Она может полчаса сидеть, мечтая и подсунув ладони под коленки, а потом всё равно вскакивает и ищет в зарослях свой цветочный велосипед. Без движения долго она не может. Вся её жизнь — это движение.
И она уже снова, вцепившись в руль и подпрыгивая на неровных дорожках, мчится между ветвями, по обрывам, любуясь блеском реки под утёсом, и её пионовое платье трепещет на ветру…
Снежно-белый
За окном тихо падает снег. Не просто тихо — его, конечно, не слышно. А медленно, неторопливо, чтобы она могла его рассмотреть, чуть повернув голову влево. Больше повернуть голову просто не получается.
Всё белое. И потолок, и простыни. И бинты, и одежда Марины, сиделки. И занавеска, которую повесили, чтобы не было видно полочек с лекарствами. И стены. Всё снежно-белое. И тишина, почти всегда тишина, кроме тех моментов, когда приходит Марина.