— Ты действительно всё это чувствуешь, как будто это реально?
— Иногда даже сильнее, чем в реальности. Ну… чем было до аварии. Сейчас я не чувствую своего тела вообще, а там, особенно в цветочном мире, ощущения зашкаливают. Я захлёбываюсь эмоциями просто оттого, что провожу рукой по дубовому столу, или когда краешек платья касается колен, а когда пахнет хлебом или восходит солнце, я могу расплакаться от избытка ощущений…
Марина кивает и думает, что не раз вытирала слёзы Владе, впавшей в забытье.
Снег почти прекратился, и окно заливает мягкий спокойный свет.
— Марина.
Марина холодеет. Она всё время думает, что Влада давно уже догадалась, почему она ухаживает за ней. И каждый раз вздрагивает, когда слышит своё имя.
— Я хочу, чтобы ты была права. Насчёт реальности всех этих версий меня. Я всё же девочка-фантазёрка, которая твёрдо верит, что однажды проснётся оттого, что ей облизывает руки и щёки верный Спутник. Спасибо тебе. Ты такая хорошая.
Марина отворачивается к окну. Ей сложно сдерживать слёзы.
— Накрасишь мне ногти? Только на руках. Ноги я всё равно не вижу, пустая трата времени.
— Конечно.— Марина шумно втягивает воздух и направляет кресло в палату. Там она раздвигает шторы, впуская больше света. Осторожно, вместе с медсестрой, перекладывает Владу на постель и усаживает её, подложив под спину побольше подушек. Влада, как всегда, мучается от невозможности помочь ей.
Когда лак подсыхает, Марина, как обычно, осторожно массирует Владе кисти, запястья, голени и ступни. Время от времени она сильно сжимает руки и ноги Влады и спрашивает, чувствует ли та что-нибудь. Но Влада всегда едва заметно качает головой.
Потом Марина снимает с Влады хлопковую шапочку — волосы рассыпаются по подушке и нисколько не противоречат общей тональности комнаты. Ломкие волосы сложно расчёсывать, и хотя она старается делать это бережно, всё равно иногда получается слишком сильно дёрнуть за непослушную прядь.
— Ай!
Боль выстреливает где-то между лопаток.
— Прости… Волосы сильно спутались.
— Это ты прости. Я должна быть терпеливее…
Наконец, волосы в относительном порядке, и Марина уходит пообедать. Влада просит её не торопиться и прогуляться, пока погода спокойная: нечего безвылазно сидеть в палате. Марина, поколебавшись, соглашается.
Жемчужно-серый
Влада рассматривает свою руку с аккуратным маникюром. Цвет в жемчужных сумерках кажется едва заметно розовым, как будто горсть жемчуга рассыпали поутру в лучах восходящего солнца.
…А потом девушка соображает, что она держит руку на весу. В горле пересыхает. Она осторожно поднимает вторую руку. И кончиками пальцев сжимает ладонь. Впивается накрашенными ногтями в кожу. И чувствует боль.
Впервые в жизни боль вызывает у неё слёзы радости. Двигать руками тяжело, они совсем непослушные, и слабость до тошноты просто от того, что руки на весу, а не лежат безвольно. Но девушка медленно отодвигает одеяло и смотрит на свои ноги. Вот почему Марина возилась так долго. Она всё же накрасила ей ногти на пальцах ног.
Влада медленно подносит ладони к глазам и вытирает слёзы. Она сгибает ноги в коленях. Это так тяжело и больно, что она едва не теряет сознание, и приходится судорожно вдыхать воздух.
Неизвестно, что увлекательнее. Лететь утром на космическом катере в сторону космодрома и ощущать его фактурный тёплый металл голыми бёдрами — или заново учиться сгибать и разгибать ноги. Босые ступни чувствуют шершавую льняную простынку. Осязают, прикасаются, прижимаются. Она совсем не такая гладкая, как ткань бордового платья. На открытие выставки Влада не стала надевать под платье бельё, поэтому каждое движение отдавалось в ней особенными ощущениями. Та Влада, что была на выставке,— для неё это было естественно. Эта, лежащая в палате,— неожиданно краснеет.
Несколько раз Влада проводит подошвами по поверхности простынки и подмечает мельчайшие неровности. Кажется, она с закрытыми глазами может сказать, как соткано это полотно и в каких местах есть невидимые швы. Руки скользят по бёдрам, по бинтам, по животу. Владе кажется, что пальцами она ощущает несвежий запах бинтов. Ей хочется снять их, раздеться догола. Она знает, что она, та Влада, что из цветочной деревни, сейчас принялась бы прыгать и танцевать, смеясь, как сумасшедшая. Но у неё нет на это сил. Она слабо улыбается, плачет и комкает пальцами краешек пижамы.
Марина взбила под ней подушки, так что девушка почти сидит. Она опирается руками, отодвигается от подушек и, ощущая ужасную тошноту, сдвигает ноги вправо. В глазах темно, и несколько минут приходится просидеть, просто чтобы снова прийти в себя. Зато ноги уже на весу, и босые ступни как будто ощущают особенную свежесть, не упираясь в простынку. Девушка впервые замечает, какими они стали худыми, все в голубых венках, видных сквозь тонкую кожу. Ещё несколько движений, которые даются слишком трудно, и ноги уже на полу.
Кончиками пальцев Влада ощущает линолеум. Он липкий, как будто на него пролили вишнёвый компот. Но даже эта глупая мелочь кажется важной и приятной. Пальцы ног прилипают и снова оказываются в воздухе, и Влада даже смеётся от странного ощущения. Она вспоминает, как морщилась, когда дома на кухне босиком наступала на липкий от жары линолеум. Сейчас это ощущение кажется почти божественным. Но от любого движения слабость. Голова ужасно кружится, то ли от волнения, то ли от усилий. Девушка оказывается на краю постели, чувствует, как её трясёт и шатает от волнения. В горле тошнота и пустота, и сознание ускользает куда-то вбок. Она вдыхает, и перед глазами то пол, то потолок, то блестящая металлическая поверхность каретки кровати. И темнота.
Бесцветный
Там, где всё заканчивается, её ждёт разочарование. Она представляла себе что-то фантастическое, грандиозное, как падение в жерло вулкана, а вместо этого такая пустота, что хочется протереть глаза, чтобы хоть что-то увидеть. Но даже протереть глаза нечем: ведь ничего нет. Закончилось всё, и она, и её тело, и её корабль, и кибернетический щенок растворился, и внутри огромной невидимой пустоты она неторопливо думает. Ей всё ещё четырнадцать, и если пройдёт миллиард лет, ей тоже будет четырнадцать. Чудесный нежный возраст, думает она своим умом тридцатидвухлетней девушки. И улыбается сама себе, девятнадцатилетняя.
Она не видит ничего, но ощущает всё. Она знает, что её нет, не было и не будет, но может почувствовать и беличью кисть в своей руке — маслом проводит по запястью и любуется сочной киноварью,— и тёплое седло вишнёвого скутера, и холодные каретки кровати в белоснежной палате. Всё это одновременно, в одном месте, на одном дыхании. Она не беспокоится за щенка, Марину, Агнесс и того мальчишку, что в пустынном городе дарит ей свежие цветы. Она прибавляет захворавшему дедушке ещё шестнадцать лет жизни и ещё семнадцать килограммов здоровья. Потерянная во времени и пространстве, она знает, что времени у неё с запасом, чтобы отдохнуть и подумать — за всех людей сразу.