— Вот! — весело сказал он. — Вот и все! Ура!
— Ура! Хо-хо!
— Ха-ха! Ура!
— Теперь можно обратно! Раз-два, на войну!
— Да, — сказал я, — теперь можно!
А самому, дуралею, вдруг захотелось плакать.
— Да, теперь все.
Все, дядя Эркин выздоровел. И он уедет опять в леса, о которых так интересно рассказывал по вечерам. И не будет теперь дяди Эркина. И я останусь, как и прежде, один с мамой. И нам будет скучно и тоскливо. Останется только сидеть и ждать папу с войны — больше ничего. И мама, наверное, погонит меня в школу к страшному хромому учителю.
Мама скажет: «Хватит шалопайничать. Тебе уже восьмой год пошел и пора браться за ум».
Раньше она этого не говорила и не заставляла хвататься за ум — за дядей Эркином надо было присматривать.
— Теперь все, — повторил я и поежился.
Дядя Эркин засмеялся и потрепал меня по волосам — дурная привычка трепать волосы, которых почти нет, — и сказал:
— Ничего, малыш. У вас будет другой дядя. Мама возьмет другого.
— Не нужно другого. Он будет капризничать и важничать. И выплевывать лекарства обратно.
— Тот, другой, будет поинтереснее — генерал! А не солдатишко.
— Не хочу генерала! Он будет важничать. Я назло не стану за ним ухаживать.
— Чудак человечек! Генералы бывают разные. Придете с мамой в госпиталь, и ты сам выберешь доброго генерала.
Все равно мне будет плохо без тебя, дядя Эркин, нечего уговаривать. Проснусь утром, а тебя нет. Кровать пустая и холодная… Скажу «доброе утро», будешь молчать, будто обиделся. Выйду во двор, прислушаюсь — только виноградник шелестит, скучно-скучно. И на улице тебя не будет, буду ждать, ждать, и неизвестно, вернешься ли ты к нам снова с войны.
— Не бойся, — сказал вдруг дядя Эркин, — буду стараться…
— А вы зря не надеваете талисман, который дала вам ваша мама. Старики знают…
— Ничего никто не знает. Посмотрим, мальчик. Там видно будет. На месте всегда виднее.
— Вы ведь не скоро? Вам еще надо потолстеть. А на это уйдет месяц, а то и больше.
— А я на войне потолстею. Самый раз…
Ну почему ты шутишь, дядя Эркин? Видно, тебе все равно, буду я с тобой или нет. Странный вы народ, взрослые…
— Ну, хватит, — сказал дядя Эркин, — помнишь, что наказывал тебе папа — выше нос, как Буратино!
И я вздохнул, взял дядю Эркина под руку и вывел на улицу.
Вот и наша улица, даже стыдно перед дядей Эркином. А он зажмурил глаза, задышал часто-часто, глубоко-глубоко.
— Эх! — и смахнул что-то с глаз, наверное соринку. И начал смотреть по сторонам и радоваться. И опять смахнул с глаз соринку. Проклятая улица — минуту нельзя постоять, ветер обязательно сдует с крыш саман.
— Хорошо! — сказал дядя Эркин. — Замечательно, малыш! И зря ты наговаривал на вашу улицу. — Посмотрел на вывеску на наших воротах и вдруг рассмеялся: — Улица Кирпичная, дом 5.
Что тут смешного? Сегодня ему все кажется веселым, смешным. Не то что мне.
— Кирпичная! Ни одного кирпича вокруг.
— Я же говорил вам…
— В этом тоже своя прелесть, малыш. Ни черта ты не смыслишь в жизни!
И, пока мы смотрели на вывеску, смеялись, сзади послышались шаги — прямо на нас.
Полоумная Медина и ее неумная подруга Шарофат, соседки!
Я вздрогнул — смотрят так, будто мы в чем-то виноваты. А дядя Эркин, ничего не соображая, кивнул им — мол, здравствуйте.
— Это тот мужчина, соседка, — сказала Медина, презрительно кивая в сторону дяди Эркина, — которого Нора, мать этого несчастного мальчика, пригрела возле своей бесстыжей груди. А отец на войне кровь проливает и ничего, бедный, не ведает!.. Э-хе! Времена…
— Времена, времена, — закивала белой головой Шарофат. — Все смешалось. И правда и неправда. И чужие жены с чужими мужьями. И как говорится в коране: во тьме люди волкам уподобились.
Дядя Эркин стоял бледный и растерянный и все время тер себе щеку.
— И вам не стыдно?
— Ты нас не стыди. Мы чужих жен не развращаем, на чужой постели не спим. Ты отца его постыдись, не умер еще. Вы с его матерью в любовь играете, а мы, думаете, слепые и глухие? Ничего не слышим? Ничего не видим? Убирайся-ка ты подобру-поздорову с нашей улицы!
— Да что вы, черт возьми, — начал было сердито дядя Эркин, но тут у меня прошел страх. И я сказал:
— Вы злые и нехорошие! Мы еле-еле вылечили, а вы… И улица эта не ваша, а общая…
Меня никто не слушал, перебивали:
— Где это видано? У какого народа? Чтобы замужняя, неразведенная? Стыд и позор!
— Уходите вы, злые, нехорошие! Приедет папа, он вам покажет! Идемте домой. — Я стал тянуть дядю к воротам, но он упирался, весь дрожал. И кричал что-то.
И так до тех пор, пока на улице не появилась моя мама.
Я бросился к ней:
— Мама!
Мама остановилась, ничего не понимая, бросила мне в руки свою санитарную сумку — и быстро к дому. И, не обращая ни на кого внимания, — дяде Эркину:
— Как?! Я же говорила вам, еще рано! Я же говорила!.. Что здесь происходит?
Минуту все молчали, поглядывая на маму, будто видели ее впервые, а дядя Эркин пожимал плечами и, заикаясь, говорил:
— Чушь какая-то! Ей-богу…
А я протиснулся между мамой и дядей Эркином и выглядывал оттуда на злые, удивленные лица соседок.
— Кому что неясно? — спросила мама. — Я слушаю…
Но по лицу ее было видно, как она волнуется, растерялась и боится за дядю Эркина.
— Мы хотим знать, Нора, — сказала Медина спокойно, — кто этот мужчина?
— Вы об этом спрашивали в первый день его приезда. Что еще?
— Ты умная женщина, докторша, и мы тебя уважаем, но люди… они удивляются…
— Чему же?
— Как это, чужой мужчина…
— Эркин лечится в моем доме. И пусть это вас не волнует!
— …Ты женщина замужняя…
— Так что же? Не понимаю.
— …и мы думаем, что твой муж, Анвар, наш уважаемый инженер…
— Будет огорчен, так? Так знайте все, что мой муж инженер Анвар, он рад, он доволен!.. Надеюсь, после такого объяснения всякие разговоры прекратятся… Но, если бы даже мой муж инженер Анвар не был бы рад и доволен, все равно Эркин должен лечиться в моем доме!.. Что еще?
Вопросов больше не было.
— Идите домой и ложитесь, — строго приказала мама дяде Эркину, и он пошел, лег на кровать и стал смотреть на тени на потолке. А мама как ни в чем не бывало начала готовить шприц для укола.
Мне же все было очень и очень непонятно. При чем здесь папа? Непонятно. И что плохого, если мама взяла из госпиталя совсем умирающего дядю Эркина и сегодня наконец он встал? Взрослые должны радоваться, а они… И что тут плохого, если дядя Эркин очень хорошо относится к маме, ждет ее целыми днями из госпиталя, и радуется, и чуть не прыгает до потолка, когда она приходит и начинает делать ему больный-пребольный укол? И мама, я замечаю, в последнее время часто сидит с дядей Эркином, они разговаривают вполголоса, иногда смеются, и им обоим хорошо и весело. Что тут плохого? Непонятно. И папа, когда мы ему написали про дядю Эркина, похвалил маму и прислал ей вырезанный из картона орден, где было написано: «За милосердие, 1-й степени», — и обещал ей настоящий, когда сам заработает.
— Магди, — позвала меня мама. — Иди посиди с дядей. Я на кухню.
Я зашел к дяде в комнату, а он даже не пошевельнулся, смотрел на потолок.
— Ладно, — сказал я, — не переживайте. Мы их победим, этих старух. Ерунда!
— Да, — сказал дядя Эркин, но очень тихо, — ерунда. Откуда ты знаешь, что ерунда?
Он подвинулся, и я сел на край кровати.
— Расскажите мне лучше про лес, — сказал я, — про тот самый лес.
— О, как много я уже тебе рассказывал!