— Дай бог, чтобы в вашей семье было все благополучно. — Калантар протянул руки к потолку. — Аминь!
Когда мы вернулись домой, дедушка остановился во дворе, что-то обдумывая, затем помыл руки, долго вытирал их. И зашел к дяде в комнату.
Дядя привстал, увидев его, улыбнулся.
— Лежите, лежите… Выздоравливаете?
— Как будто бы да.
— Ничего, ничего. Я привез дыни. И сухих фруктов. Пойдет вам на пользу.
Затем спросил у мамы:
— Как ты тут, Нора? Трудно тебе очень? Что пишет Анвар?
— Пишет, что воюет. О чем он еще может писать. Долго ты не приезжал, отец.
— Дела, дочка, год был трудным. Воды в реках мало. И хлопок не рос. Кое-как выкрутились.
Я послушал их немного, пошел в свою комнату и лег на кровать. И почувствовал, что страшно хочется спать. Никогда еще такого не было. Наверное, это от волнений, потому что волнений сегодня было больше, чем надо. Вот я и уснул средь бела дня.
Проснулся и увидел Марата. Он дергал меня за руку и чуть не плакал. Я вскочил.
— Что случилось? Где дедушка?
— Дедушка уехал. Он торопился.
— Зачем?
— И дядя ушел.
— Куда? С дедушкой?
— Нет. Дедушка сам по себе. А дядя сам по себе, — сказал Марат и, схватив свою сумку, убежал куда-то.
Я бросился в комнату дяди. Потом к маме.
— Мама! Мама! Почему вы молчите? Где вы? Где дядя? Почему вы спрятались? Я же вижу, вы спрятались! Я же вижу!
Сейчас они выйдут все втроем — мама, дядя и дедушка — и засмеются. И скажут…
— А! — закричал я.
— А! — закричало эхо. И стало опять тихо.
Я кричал и бил кулаками в дверь. Потом упал на кровать дяди Эркина, на еще теплую, пахнущую лекарством, дядей кровать и заплакал, уткнувшись в подушку.
А когда выплакался, понял, что дяди Эркина больше нет.
Зачем ты ушел, дядя? Знаешь, как обрадуются теперь Медина и Калантар, выходит, они победили нас. А что мы скажем папе? Как он будет сердиться на маму, на меня за то, что мы не смогли удержать тебя! Мама такая храбрая, не побоялась их, смеялась им в лицо, а ты, мужчина… Эх, дядя, дядя…
Я молчал, не говорил тебе, даже себе боялся признаться… Но я немножко стыдился за тебя, понимаешь? Перед Маратом, перед мамой и даже перед собой. Но ведь он тяжело болен, он не мог… Все равно. А как же на войне? Папа пишет, что даже тяжелораненые и те сражаются…
Я уверен, что он трус. И сейчас он струсил. А трусов я терпеть не могу. Нет, я не могу ему простить. Он испугался. Сбежал, бросил нас. Мама столько лечила его, переживала, а он обманул и сбежал. Ну и пусть. Пусть он уходит. Не нужно мне такого дядю…
— Не нужно! — закричал я. И краешком уха слушал, не идет ли он назад. Если бы он вернулся… я бы простил… Вот сейчас, вот сейчас если бы он вернулся…
Нет, не простил бы. Он трус!
Я толкнул дверь. Выбежал во двор. Тихо. Никого.
— Мама!
Мама, что с тобой? Ты сидела почему-то на полу. Ты сидела так час, два, не меняя позы, будто превратилась в каменную.
— Мама!
Я звал тебя, кричал и плакал от страха, но ты не откликалась.
Мне почему-то было боязно дотронуться до тебя. А что если ты спросишь, где дядя? Что я скажу тогда? Мне было стыдно за него. И больно за тебя, мама. Разве можно было простить ему трусость? Нет! Но зачем, зачем ты так страдаешь за него? Разве ты не видишь, что он обманул нас?.. Ничего, потерпи немного, скоро приедет папа, и все будет хорошо, как раньше, все просто и понятно.
— Мама!
— Да, Магди… иди ко мне.
— Скоро приедет папа.
— Папа? Почему так темно, уже ночь?
— Нет еще…
— От папы письмо?
— Завтра будет письмо. Мы поспим, проснемся, и придет Марат с письмом.
— Да, да, письмо. Иди-ка на улицу и посмотри. Он должен написать письмо. Он не может так уйти. Иди скорее…
Я вышел во двор, постоял немного и хотел уже вернуться и сказать — нет, он не написал, он боится, потом вспомнил, побежал на кухню, схватил глиняного солдатика, которого лепил целую неделю, делал глаза, нос, винтовку, разукрасил, я взял и бросил его на землю: вот тебе! вот тебе! И не стыдно тебе! И почему это мама так убивается из-за тебя? Непонятно. Я говорю о письме папы, а она ждет твое. Не пиши нам и не возвращайся. Ты нам не нужен. Ты всегда дрожал и боялся соседей и никогда не любил ни меня, ни маму.
— Внимание! — сказал папа. — На зарядку становись!
— Магди! — От голоса мамы у меня по спине забегали мурашки. — Не надо! Что ты делаешь?
— Я… слушаю папу…
— Не надо!
Она ударила по пластинке.
— Не надо, у меня голова… Эта пластинка старая, она хрипит… Голова разламывается!
И бросилась на улицу. Наверное, искать письмо дяди Эркина.
Что делать? Бежать за ней? Остаться с папой, с его голосом?
— Вним… трг… ног… Маг… — и пластинка кончилась, замолчала.
— Папа!
Он молчал, разорванный и уничтоженный.
Зачем она это сделала? Ведь это был папа, его голос! Что плохого сделал ей папа?.. И кто теперь будет со мной разговаривать, кто? Дядя сбежал, мама молчит, а папы уже больше нет. И я остался один, совсем один, как в том темном и страшном лесу…
— Эй, Магди! — В воротах показалась полоумная Медина, зверюга. — Не придет он больше, твой новый отец-то. Сбежал. Все. Не жди…
«Дура», — подумал я и направился в госпиталь. Мама, наверное, там. Наверное, она не может быть больше одна, привыкла лечить кого-нибудь и хочет взять из госпиталя нового раненого. Хорошо было бы! Медина, наверное, думает, что победила нас. Как бы не так! Возьмем нового раненого, и пусть она себе локти кусает. Он покажет ей, этот новый раненый, как клеветать на маму! Он покажет всем, он будет сильный и смелый, настоящий солдат.
Кто знает, а вдруг мама возьмет к нам самого настоящего генерала, тогда Медина вообще умрет от злости! Он как гаркнет: «Разойдись!» — только держись! Приведет своих солдат, целый полк, тысячу человек, нет миллион, и возьмут они Калантара за шиворот и выбросят на небо к его любимому богу, пусть там и живет. А с Мединой и другими старухами разговаривать даже не станут. Дунут на них разок, они и улетучатся.
Не успел я помечтать, как был уже возле госпиталя и увидел маму. Она стояла у дверей с какой-то тетей в халате, и обе они плакали.
— Ничего, Нора. Вот увидишь, вернется. Не может же он один, такой слабый, уйти куда-то…
— Зачем ты пришел? — спросила мама. — Иди домой.
— Не прогоняйте мальчика, ведь он тоже переживает, — сказала тетя. — Заходи, мальчик, сюда, погрейся.
— Идем, мой маленький, — сказала мама.
Мы зашли в коридор и стали греться у печки. Мама все время выходила на улицу, потом снова грела руки, — молчала и плакала.
— Мама, — сказал я, — давай возьмем другого раненого, только смелого и хорошего!
Как я пожалел потом!
— Не смей так говорить! Иди домой!
И я ушел. Пусть, она еще пожалеет, вот возьму и уйду куда глаза глядят. Пойду искать папу…
Все равно дядя Эркин не найдется, сколько бы его ни искали. И не напишет маме. У него нет ни карандаша, ни бумаги.
Ладно, пусть уж разок напишет, чтобы она не волновалась. Но только пусть не приходит, все равно я его не прощу.
Надо положить для него возле ворот карандаш и бумагу, пусть мама успокоится.
И опять эта дура Медина перед глазами, опять она радуется.
— Ничего, — сказал я ей, — сегодня к нам придет генерал. Тогда вы порадуетесь…
Мне было жутко, Марат. Я злился на них, взрослых, оттого, что у них все так сложно и запутанно — отец где-то на войне, был с нами дядя Эркин, мы привыкли к нему, все было хорошо, но он взял и сбежал, а мама совсем потеряла голову, просто не узнать ее, и дедушка, бывало, приедет, шутит, смеется, а тут на тебе — так быстро уехал.