— Почему, почему! — передразнил он меня.
— Когда мне что-нибудь непонятно, я знаю.
— Счастливец!
— А ты, разве ты несчастный?
— Ерунда! Марш домой! Левой, левой, левой!
— Мама, мама! Я же говорил, приедет папа, отомстит за тебя. Ты бы видела, как Медина бежала без задних ног!
В комнату вошел медленно-медленно дядя Эркин. Сел за стол и уставился на меня. Как он побледнел! Что с ним? Опять был приступ? И почему у мамы такие глаза? Она плакала?
— Где вы были? — спросила мама.
— На крепости. Потом папа водил меня по разным улицам, где я никогда не был.
Дядя Эркин встал и начал расхаживать по комнате взад-вперед.
— А еще? — спросила мама.
— Еще? Еще папа чертил на песке всякие непонятные значки. И еще я забыл, где мы потом были.
Папа вымыл руки и вошел в комнату, где мы сидели.
— Ты, конечно, уже все рассказал? — он потрепал мои волосы.
— Вы проголодались? — спросила мама.
— Очень! — воскликнул папа. — Воздух такой свежий…
Мама вышла на кухню, и несколько минут все мы молчали. Я ждал… И дядя Эркин вдруг заговорил первым:
— Я… я очень хотел бы покончить со своими болезнями к вашему отъезду. И мы бы уехали вместе.
— Ваше счастье, что смогли подняться через три месяца, — ответил папа. — Успеете.
— Да, мне повезло…
— А что говорит наш доктор?
— Наш доктор говорит: скоро. Но ведь все так неопределенно. И это мучает.
— Ничего, ничего.
— Но я не калека, не обреченный!
— Вы обязательно поправитесь. Потерпите немного. Терпение — это мужество.
— Спасибо. Спасибо.
Тихо вошла мама. Постояла у двери, послушала и начала подавать на стол. Сухие фрукты, дыню, лепешки — все так, как было много дней назад, когда папа еще не уезжал на войну.
— Я тебе помогу, — сказал папа. — Что еще нужно? Ножи. Тарелки. Они там, на старом месте?
— Да, на старом.
И папа пошел на кухню, и вернулся с приборами, и стал, как прежде, хозяйничать за столом, резать хлеб, расставлять тарелки.
— Отличная дыня! — сказал он, подбрасывая ее.
И все расселись, и папа, по обыкновению, перед тем, как резать, стал крутить дыню на столе.
За столом взрослые опять молчали.
Потом мама пошла на кухню мыть посуду и папа хотел, по обыкновению, помочь ей, но она запротестовала, и мы опять остались втроем — я, папа и дядя Эркин.
Дядя смотрел на папу открыто, и папа тоже вел себя с ним дружелюбно, а я радовался. Они привыкнут друг к другу, эти взрослые. Они обязательно подружатся. И мама, которая сейчас очень встревожена, снова придет в себя, и мы будем жить вчетвером — я, мама, папа и дядя Эркин, будем жить просто и хорошо. Скорее бы, скорее бы настал этот день!
Потом мы долго решали, как будем спать. И решили — мама в моей комнате, а мы с папой в большой, летней. Прижмемся друг к другу на одной кровати, и нам будет тепло. Я буду ночью поправлять одеяло, чтобы оно не сползло с папы, буду ложиться первым в холодную постель, и, когда она согреется, папа ляжет рядом.
А перед сном мы будем лежать и смотреть, как прыгают тени на потолке, и тихо, вполголоса, чтобы не разбудить маму и дядю Эркина, выдумывать всякие истории. И папа будет рассказывать мне о войне.
А утром я буду пересказывать ему свои сны — если приснится змея, пойдет дождь, если деньги — у меня заболит зуб, а если покойный дядя Фархад, то я не знаю, что будет.
Папа сказал:
— Сегодня я тебе ничего не буду рассказывать, устал страшно с дороги. А завтра, послезавтра, все пятнадцать ночей — пожалуйста.
Он сказал: спи, а сам не спал. Я смотрел на него краешком глаза, а он часто-часто мигал ресницами, вздыхал, а когда замечал, что я не сплю, сердился:
— Спи уже!
— Положи мне руку на плечо, тогда я сразу усну.
Минуты две я притворялся, затем кончилось терпение:
— Пап, тебе понравился дядя Эркин? Правда же, он славный?
— Я сплю.
А сам не спал, я видел.
— Ты с ним будешь дружить?
Папа будто не слышит.
— Как хорошо мы гуляли! Завтра пойдем все вместе, ладно? И мама, и дядя Эркин.
Я говорил еще что-то, еще. Дал себе слово не спать, а смотреть на папу, потому что он тоже не спал.
А утром все было как в сказке с хорошим концом. Папа сбросил с меня одеяло и приказал:
— Собирайся, малыш, к дедушке! Видишь, я уже почти готов.
— Сейчас, папочка!
Во дворе в окно я увидел маму.
— Мама, мама! Ты слышишь, мы едем к дедушке!
Мама остановилась, посмотрела на папу, на меня…
— Без тебя нам будет скучно, мама. И дядю мы тоже возьмем.
— Дядя может простудиться, — сказала мама. И еще она сказала: — Мы поедем все вместе летом, когда дядя выздоровеет.
— Ты не едешь?
— Да, Магди, дядя может простудиться, — согласился папа.
Я подумал и тоже решил, что дяде лучше остаться, и мы все вместе, и мама тоже, обязательно поедем в деревню летом.
Зимой нельзя лазить по деревьям и срывать яблоки и абрикосы, нельзя купаться в речке, бегать и прыгать по траве. Зимой приходится сидеть дома, засунув ноги в теплый сандал, и есть сухой урюк, сухие лепешки…
Вначале я немного дулся на дедушку за то, что он так загадочно уехал в тот раз. Отвечал ему коротко «да» или «нет», папа тоже — «да», «нет», еще он говорил «разумеется» и «вероятно», и все мы втроем — я, папа и дедушка, — казалось, были чужими.
На третий день дедушка приготовил плов, очень вкусный плов варил он, и мы сели вокруг теплого сандала, говорили вначале о хлопке и о дынях, о зиме, а потом, я уже не помню, то ли дедушка, то ли папа, начал разговор о маме.
— Что ты мне объясняешь? — сказал дедушка. — Как только ты уехал на фронт, Нора заявила: не хочу жить по-старому!
Папа долго молчал, и все перестали есть. Потом он ответил:
— А что мы знали о ней?! Веселая, добрая, избалованная. Любит нас с Магди. Вот и все.
— Что ей еще нужно было?
— Она сама, может быть, думала, что это все, что в ней есть. А может быть, и нет. Может быть, она всегда чувствовала, что способна на большее.
— Уж ей-то не приходилось жаловаться на судьбу!
Папа, казалось, не слушал дедушку. Он говорил тихо, как будто самому себе:
— Но мы не могли и не хотели этого понять…
Дедушка хотел сказать что-то, но не решился. Затем обратился ко мне.
— Иди погуляй, Магди.
— Пусть остается, — возразил папа, — это его тоже касается. Он должен многое понять, наш мальчик… А потом вдруг оказалось, что есть человек, для которого она не игрушка, не развлечение, а сама жизнь. Да, жизнь. Она стала необходимой, и то, что она прятала от нас, прорвалось наружу. И теперь Нора — это совсем другой человек, сильный и смелый человек. Понимаешь, отец. Мне кажется, что она любит Эркина за то, что нужна ему. Ну, понимаешь, ей дорог человек, который помог ей стать другой…
— А как же вы?! Ты? Магди?
— Но и нам с Магди она очень нужна…
— Папа! — Я прервал его. Я впервые видел папу таким грустным, и мне хотелось плакать.
Я выбежал из комнаты и шел, шел по полям, по холодным и замерзшим полям. Тук-тук — стучали мои каблуки о замерзшую землю, и казалось, что это был чей-то голос, как будто я разговариваю с кем-то.
Да, я все это видел, думал я, я давно заметил, что мама стала другой. Но я многого не понимал и не знал, хорошо это или нет. Папа сказал: мама стала сильным и смелым человеком. А мы не замечали всего этого. Она очень хотела быть сильным и смелым человеком, быть самостоятельной, чтобы делать все самой. Я не знал, хорошо это или нет, я боялся: как быть с ней, когда она станет самостоятельной. Но папа сказал: это хорошо! Теперь у нас все сильные и смелые: и папа, и мама тоже. И мне надо, мне тоже надо делать все, чтобы быть таким же, как они, а не плаксой и пай-мальчиком. И я догоню их, я тоже буду сильным и храбрым и тоже что-нибудь сделаю, буду лечить кого-нибудь, и когда вылечу, папа скажет: теперь и Магди стал другим человеком…