— Глупости! — прерывала его бабушка, не догадываясь даже, что и в истории Попугая все бесконечно превращается, называясь каждый раз новыми именами…
Место, где он теперь сидел и слушал бабушку, было самым лучшим и уютным во дворе. Он прижимался спиной к теплой, еще не успевшей остыть стене большой гостевой комнаты, справа его закрывали ставни, а слева он просил садиться бабушку, и получалось нечто вроде ниши, полутемного пространства. Тихий, меланхоличный голос бабушки, мягкое одеяло под ногами, чашка с остывшим чаем, из которой он изредка делал глоток, когда от увлекательного рассказа и теплого сквозняка высыхали губы, свет, падающий косо на его руки, резные узоры на ставнях, создающие ощущение красоты, древности и покоя, — все это искушало ленью и недалеким временем сна, когда он прямо отсюда, из своего теплого убежища, переберется в постель и ляжет…
Таких мест, что он сам нашел и облюбовал, было не так уж много в доме, больше было мест, где становилось сразу неуютно, нехорошо, душно; скажем, он дольше минуты не мог находиться внутри большой ниши в стене, которая закрывала двор от улицы, там, где рядом с кувшином любил молча сидеть и думать брат. Или там, где нравилось быть отцу — на кровати, на нижней площадке под сенью виноградника, — он тоже не мог усидеть. Отец часто сажал его рядом с собой на кровать, сам он — на своем привычном месте, умиротворенный, приглашал Душана послушать какую-нибудь увлекательную историю, но Душан не мог, ерзал, думая, как бы ему так уйти, чтобы не обидеть отца, вот если бы отец пришел к нему и прижался, как и он, к теплой стене и закрылся от света ставней, они бы чудесно провели время вдвоем, но, видно, отцу там было не так хорошо, как на кровати, ибо все любили только свои места — и мама, и бабушка, и брат.
Кроме этих привычных и непривычных мест, во дворе были еще и места, не полностью разгаданные, со своей маленькой тайной, такие, как олеандр и виноградник.
Он уже успел проследить всю длину времени, от весны до глубокой осени, когда тонкие лозы винограда отец закапывал в землю палисадника, а толстые и старые, которые нельзя было снять с навеса, закутывал бережно — сначала слой сухих листьев, сбитых с виноградника, вокруг лозы, затем слой ваты, а потом уже сверху обматывал лентами войлока. Душан держал конец ленты, а брат очищал садовой щеткой те лозы, которые еще не закутаны, снимал остатки висящей коры, чтобы не завелась там тля.
Всю зиму потом виноградник стоял обледенелый и вместо гроздьев с него свисали сосульки, воробьи стучали по ним клювиками и, простуженные, улетали. Но вот сосульки начинали укорачиваться, сбрасывая с себя капли, неделю позванивали о мерзлую землю, временами умолкая, когда ненадолго возвращались холода, и опять удлиняясь. Но отец уже точил лопату и садовые ножницы, нетерпеливо пощелкивал ими возле своего уха, словно ножницы эти и должны были принести с собой тот далекий гул весны, долгожданный звук ее, от которого все сосульки разом падали с виноградника, оголяя его.
Тайной виноградника была его магическая власть над всеми, власть невидимая, не названная, оттого и не разгаданная пока Душаном. Он только видел: стоило винограднику раздеться, сбросить со своих лоз прошлогодние листья и войлок, как все в доме, словно подражая ему, тоже снимали с себя зимние одежды, вдруг ставшие тяжелыми, пахнущими едой и пылью, и тоже одевались легко, во все белое и чистое, а зимнее быстро прятали в сундук и закрывали на замок, стараясь скорее забыть о нем, как о чем-то неприятном и тягостном, и как все хмурились, ссорились, когда неожиданно на день или на два возвращалась опять зима, как неприятный гость, который что-то забыл в доме. Но такие дни, когда надо было снова доставать из сундука зимнюю одежду и одевать ее не аккуратно, на все пуговицы, а так, набрасывать себе на плечи, чтобы в любую минуту переодеться, были очень редки, дни, похожие на фокус с переодеванием.
Как все были приветливы и милы, легко одетые, часами прохаживались под виноградником, наслаждаясь собственным крепким, помолодевшим телом, походкой, радуясь рукам без перчаток, голове без шапки; на такой голове от лучей солнца пошевеливались даже волосы.
Площадка под виноградником была узка, и эти прогулки поодиночке были похожи на танец, на лесть винограднику, с которым, как и со двором, надо было вступить в тайный сговор, а весна была в роли судьи и следила, не нарушается ли договор. В случае уловки или хитрости, замеченной в ком-то, в человеке или винограднике, весна тут же посылает, как наказание, холод, чтобы нарушить все до нового соглашения.
А виноградник тем временем уже сбрасывал с себя зимнюю кору — с легким треском снимались с лозы длинные ленты, как кожа при линьке, и стелились они по земле, по плитам двора, путаясь под ногами. Обнаженная лоза, подставляя солнцу зеленое гладкое тело с тонкой новой кожицей, набиралась со вздохом соков, и сок этот потом, напоив ветки, выступал на концах и застывал, превращаясь в белые с пушинками почки.
Воробьи набрасывались на них с жадностью, пытаясь разорвать клювами, но, утомившись, довольствовались тем, что просто держали в клювах почки, будто были они сладкие, душистые и насыщали вкусом и запахом, а потом, так и оставив почти нетронутыми, улетали прочь. Пока зрели эти твердые почки, виноградник не ждал, а распускал свои усики, и они хлестали воробьев по ногам. Вначале ровные и висячие, усики толстели и скручивались колечками, чтобы потом выпрямиться снова, когда превратятся они в гроздья с ягодами.
Ягод ждать долго, и всех мучил соблазн сорвать и пожевать эти усики, и каждый тайком от другого срывал все же усики и наслаждался кисловатым, но таким земным, съедобным их соком — первым соком весны. Может, потом от этого сока все и становились немного суетливыми, ходили быстро, с красными щеками и живым блеском в глазах — легкое головокружение и хмель. Даже бабушка, штопая что-то, вдруг напевала любовную песню, а отец, проходя мимо, усмехался, как бы уличая ее в том, что и она не удержалась и пожевала тайком усики.
Какой-то старик часто наведывался в эти дни в дом, просовывал голову в ворота и покашливал, робко так стучал пальцами по двери, чтобы привлечь внимание бабушки, а та, глянув на себя в зеркало и поправив платок, выходила во двор, и Душан не знал, о чем они там говорят, сидя на кровати, кажется, ни о чем, просто старик, поглаживая коротко стриженную бородку, вздыхал, глядя на виноградник, словно осуждая его за то, что тайной своей властью он заставил старика прийти сюда, в гости к бабушке. Бабушка, кажется, нисколько не злилась на него за его молчание и, горделиво глядя куда-то сквозь гостя, перебирала четки — белую бусинку к черной… Так они могли сидеть очень долго. Кто этот старик? Не тот ли, кто после смерти дедушки приходил к бабушке, желая взять ее к себе для долгой будущей жизни, и кому бабушка отказала? Но вот возвращался отец с работы, старик смущенно вскакивал, извинялся и, сорвав усик, уходил, пожевывая…
Этот легкий, возбуждающий хмель длился до тех пор, пока из усиков не рождались гроздья с маленькими зелеными ягодами, а лозы не покрывались крупными толстыми листьями с пятью концами — тремя острыми и двумя, по бокам стебелька, округлыми, — тогда все снова менялось, взрослые становились раздражительными, неразговорчивыми, и тот старик уже не приходил к бабушке, зная наверняка, что она теперь прогонит его. Это долгое время, когда днем занавешивают окна шторами и выходят во двор лишь вечером, да и здесь, не найдя прохлады, молчат, изнывая от духоты, и ни олеандр, ни виноградник уже не приносят успокоения. Видно, это то время, когда начинается новый сговор с виноградником, тягостный и обременительный. Уже и та легкая одежда не приносит наслаждения, скорее удручает своей ненужностью, и как ждет тогда брат утра, чтобы побежать куда-то к речке, сбросить поскорее одежду и накупаться вдоволь…
Отец ходит под виноградником и оглядывает гроздья и, недовольный, уходит к себе в комнату, а все остальные смотрят на него: если возрадуется, значит, ягоды уже посинели и скоро сок внутри них загустеет и окрасит плод в черный цвет, цвет зрелости и вина.
Весь сок уходит потом из листьев и лоз в гроздья, ибо, чем быстрее зреют ягоды, тем скорее желтеют листья. Теперь виноградник может готовиться к долгой зимней спячке, листья ему не нужны, и он сбрасывает их один за другим во двор.