Первыми вкус спелой ягоды чувствуют те самые воробьи, что были обмануты некогда сосульками на винограднике, потом его твердыми почками и усиками, сейчас они дают волю своей затаенной обиде, ибо знают, что виноградник обленился к осени, тянет его к покою и сну, не будет он их отгонять.
И снова это настроение виноградника передается всем в доме, никто особенно и не торопится сорвать ягоды, медлят. Отец нехотя ставит лестницу, чтобы, поднявшись, срезать несколько крупных гроздьев. Их кладут не в тарелки, а на виноградные листья, сотворяют круг — ягодка к ягодке, — и все разглядывают это чудо… Уже, кажется, ни у кого и сил не осталось восторгаться вкусом иссиня-черных ягод, и только бабушка, скорее из приличия, чтобы сделать приятное винограднику за его долгую работу, говорит:
— Вино…
Странно, ведь все ждали этого часа, когда весной переодевались, устраивали танцы под лозами, украдкой жевали виноградные усики, суетились, возбужденные, напевая любовные песни, и тот старик, который и в эту весну не сумел уговорить бабушку жить с ним вместе, все равно наведывался к ней, чтобы посидеть под сенью виноградника, все ведь молились будущим гроздьям… А сейчас у всех какие-то задумчивые взгляды и тихие голоса, все ходят рассеянные, смотрят друг на друга и словно не замечают никого, занятые собственными размышлениями.
Говорят лишь о том, как полезен виноград и как сок его дает здоровье, а вино его возвращает жизнь умирающему, правда, ненадолго, а на то время, пока он успеет сказать свое последнее «прости». Больше всех рассказывает об этом бабушка, как бы в назидание остальным, словом, ведет себя так, будто этой зимой обязательно умрет.
Этим летом было особенно душно внутри двора, вечерами все с мольбой смотрели на листья, желая увидеть, как они неожиданно затрепещут от дуновения, словно деревья и должны были дать двору прохладу. Но листья продолжали висеть неподвижно, как нарисованные на плотном воздухе, и Душану казалось, что можно рисовать на яблоне фиолетовые смоквы — инжир, а на олеандре — гранаты, все перепутать дерзко в этой природе, не забывающей посылать летом двору такую ужасающую духоту, словом, хотелось придумать злую игру. Картину можно продолжить и рядом с деревом поставить еще и домик с плоской крышей и прохладной мансардой, чтобы потом, спрятавшись там, отдыхать. Сделать мансарду своим новым излюбленным местом, ибо во дворе возле ставен, где ему нравилось сидеть, прижавшись спиной к стене, было тоже теперь неуютно и тоскливо.
И действительно, стоило ему провести в этом плотном воздухе воображаемую линию, как след нарисованного долго стоял перед его глазами и исчезал лишь тогда, когда его стирала наконец пыль.
Много пыли залетело во двор и висело густо в воздухе, окрашивая все в желтый цвет, и обессиленный двор уже не мог сопротивляться один этому нашествию, принимал пыль, задыхался, но ждал, пока помогут ему люди, или птицы, или тот самый чужой кот, который выдавал себя теперь частым чиханием. Но никто не мог помочь двору, и он, видно, сердился, что нарушался тайный сговор о взаимопомощи.
Никто не заметил сквозь эту пыльную завесу, как заболел виноградник. На нижнюю площадку, где спал отец, закапал сок, отец вначале не понял, думал, что пошел наконец дождь, но безоблачное небо смутило его и он увидел, как почернели и свернулись листья, гроздья покрылись коричневыми крапинками, сморщились и выдавливали из себя сок, будто он, ядовитый, сжигал весь виноградник изнутри, вызывая изжогу и тошноту.
От листа к листу прыгали проворно пауки в поисках удобного места, где можно было спокойно ткать свои пыльные узоры, и только они, видно, были довольны болезнью виноградника, будто мстили ему за то, что прогонял он их весной движениями усиков.
Все собрались под виноградником, чтобы посочувствовать ему, а он капал на всех ровными тягучими каплями густого сока и стоял весь душный и пыльный.
— Надо срубить ветки, чтобы больной виноградник не заразил весь сад, — сказал отец.
— Пусть это сделает садовник, — возразила бабушка. — Он знает и умеет. А пока виноградник должен выпустить из себя весь отравленный сок и постоять немного голодный. Только голод поможет ему вылечиться…
Она сказала так уверенно, будто продолжала свой тайный сговор с виноградником, и Душану вдруг показалось, что с этого дня все вокруг открылось ему, позволило разгадать себя, весь двор и все, что внутри него, и что несправедливо и жестоко запрещать ему лазить на крышу, чтобы весь дом потом принял его в свое сообщество.
Вечером он бродил по двору и ждал, пока мягко спустится вниз по лестнице кот — он и должен увлечь его за собой на крышу. Надо только успеть вовремя побежать за ним, не дать отцу закричать и замахать руками на кота.
Когда пришел кот, отец смывал пыль с листьев олеандра. Кот посмотрел на него, напрягая зрение, через плотную пыль и остался доволен, а на Душана он глянул лишь мельком, краем глаза, не боясь его и зная наверняка, что ему запрещено подниматься на крышу; затем кот обнюхал кувшин в нише.
Наглый взгляд кота раззадорил Душана.
— Кот! — крикнул он, и не успел отец остановить его, как был он уже на лестнице и, собравшись там с духом, стал подниматься вверх, а кот не бежал, а лениво отступал и оглядывался, как бы оценивая меру храбрости преследователя.
Отец ничего не сказал, только отошел от олеандра и сел на кровать, чтобы понаблюдать за Душаном, благо, никого больше не было во дворе, не то бабушка из чувства постоянного противоречия отцу запретила бы Душану лезть на крышу.
Он еще не знал, отчего у отца и бабушки такие сложные отношения. Он только видел, что бабушка недовольна всем: приезжал дедушка из деревни, она хмурилась и не выходила из комнаты, и ей не нравилось, как он говорит по-таджикски и что он шумный, дедушка, когда умывается во дворе, кричит, довольный прохладной водой, хвалит ее; сердится она и когда привозит он с собой полную корзину синих плодов, сложив их рядами на листья смоковницы («Как будто здесь, в городе, нельзя купить смокву»), и учит Душана, как есть смокву — разрезает плод на две половины и трет их друг о друга, чтобы, как он выражается, «убить хмельные зерна», а потом в рот («Как будто дети растут безо всякого воспитания»). И это язвительное отношение, передразнивание родственников отца, внешне безобидное, похожее на старческое ворчание, скрывало от Душана главное — нежелание бабушки до сих пор смириться с женитьбой его матери и отца.
Она вовсе не видела в этом необходимости и не думала, как покойный дедушка, что очень древний их род захирел и не несет в себе уже здоровья для будущих поколений, а это седьмое колено, начиная с матери Душана, нуждается в новой крови. Мать и вправду уродилась болезненной, слабой и ко времени ее девичества, когда тонкие черты ее обрисовались какой-то неестественной для их рода красотой и изяществом, но зато в самой ней болезненное начало еще больше усилилось, дедушка потерял покой.
Род их, славившийся в городе особой ученостью и аристократизмом, жил всегда замкнуто и ревностно оберегал свою чистоту, теперь же стало ясно, что он не сможет сохранить себя дальше без того, чтобы не соединиться с родом простых деревенских людей, живущих в родстве со здоровой природой, и тогда дедушка заявил, что не пустит в дом никого из этих белоручек и что лучшим мужем для его дочери станет человек из деревни, узбек ли, таджик или казах, не важно, а не будет этого, родится слабоумное, больное потомство, непригодное для жизни.
Это он внушил и дочери, только бабушка считала все выдумкой, чудачеством и сумасшествием. Как может допустить она, чтобы благородный род их, издревле дающий умных и исправных судей, мог смешаться с родом строителей, откуда вышел отец Амона? Но хоть было это непристойно для него, дедушка сам занялся с помощью друзей и знакомых поисками простого славного человека для своей дочери. И человек такой нашелся в институте, где училась будущая мать Амона.
Дедушка недолго прожил после рождения первенца, зато как он радовался, видя, что Амон весь в отца, крепкий и живучий, хотя и от матери перешли к нему некая мечтательность и меланхолия. Любил он Амона нежно, целыми днями не отпускал его от себя, да и ночью часто укладывался спать возле его люльки, чтобы терпеливым своим голосом унять его плач. От Амона должна была пойти новая ветвь в семье, и дедушка умирал, наверное, с высоким чувством спасителя рода…