Они настаивали, чтобы их слушали тридцать дней, и каждый день одну и ту же песню, взамен лишь требовали внимания и благодарности, ибо хор возвращал многих к своим детским годам и к своему хору, к тому вечному хору мальчиков, из которого они уже ушли, уступив место своим детям и внукам. Но их слушали терпеливо не более двух-трех вечеров, от частого повторения слова песни уже не волновали. Бабушка спешила к мальчикам с горстью фиников.
— Ну, будет вам! — прерывала пение, и каждый, получив финик, уходил чтобы через минуту, выстроившись у соседних ворот, начать снова. И в разноголосице хора слышен был теперь и голос Амона — пока бабушка благодарила их, а хор кланялся в ответ, Амон успел выйти незаметно к воротам.
Послушав, как поет брат, Душан спускался потом с крыши — неловко ему было за то, что не разрешают ему пока петь в хоре мальчиков. Но этой осенью, когда он уже знал историю Юсуфа Прекрасного, запрещать не было смысла — услышав, что хор поет о Юсуфе, он почувствовал свое родство с мальчиками, понял, что он один из них, хотя и были они из разных дворов, отгороженных друг от друга стенами, с опытом, непохожим на его опыт, ибо, должно быть, у каждого из них были свои правила в сговоре со своим двором и то, что принималось одним двором, могло быть отвергнуто другим. Но, как бы ни был он отгорожен от этих мальчиков, хор звал его к себе, манил, приглашал в свое сообщество для долгого будущего братства.
Правда, когда бабушка разрешила ему петь, мать и отец недовольно посмотрели на нее.
— На горе себе рассказала о Юсуфе, и вообще дети врачей поют в дни поста…
— Какой пост? — усмехнулась бабушка. — Прошли времена… Просто детские игры…
Была она права, навряд ли во всем тупике нашелся бы человек, воздержавшийся в дни поста от своего всегдашнего чревоугодия и перешедший на одноразовое питание после захода солнца, хотя бабушка уверяла, что воздержание только на пользу, ибо очищает человека изнутри для новой молодости, и что даже врачи теперь нередко лечат голодом.
Былого в ритуале не осталось, зато остался месяц сентябрь, который возвращался каждый год, чтобы собрать хор мальчиков, остался ужин после заката — время, когда надо петь, осталась в памяти сама песня, и крыши остались такими же, плоскими и широкими, как площадка, куда поднимались в самые душные вечера, чтобы поужинать…
Им не давали допеть. Те, кому лень было спуститься с крыши и прервать ужин, награждали их прямо сверху брызгами воды. Наклонялись над краем крыши женщины, веселые от сока винограда и смоквы, что бродил в их крови, смеясь, плескали на них ледяной водой, а мужья держали их за талии предупредительно. Этот нежданный дождь, пришедший от избытка радости и доброты, охлаждал лица мальчиков, блестел на их волосах…
Казалось в такие дни, что весь город устроил свое вечернее пиршество на крышах, поднимешь голову, а наверху переговариваются тихо, протягивают руки через узкие тупики, чтобы угостить соседа чаем, финиками, и эта недолгая жизнь на крышах была создана для веселья и участия всех, знакомых и незнакомых.
А хор мальчиков пел им:
…Сказал Юсуф своим тюремным товарищам: вот истолкование ваших снов: ты, который выжимал виноград, будешь подавать своему хозяину вино, ты же, кому снились птицы, будешь распят, и птицы будут клевать твою голову. Царь страны тоже пожелал узнать, что означает его сон, а видел он, что семь тучных коров съели семь тощих, и еще приснились ему семь колосьев зеленых и столько же сухих. Но никто из вельмож не мог объяснить его сон, и тут на помощь пришел тюремный товарищ Юсуфа, сейчас он работал у царя, подавая ему вино. Вспомнил он, как разгадал его сон Юсуф, и попросил царя послать за Юсуфом. Юсуфа привели из тюрьмы к царю, и он так толковал царский сон: будет семь лет отменный урожай на полях, но ты прикажи прятать зерно в амбарах, ибо следующие семь лет будет засуха, тогда ты сможешь накормить своих подданных припрятанным зерном. И Юсуф снова отправился в тюрьму.
Но случилось так, как сказал он: семь лет урожая и семь лет засухи. И царь, вспомнив о Юсуфе, снова послал за ним, и Юсуф рассказал, почему он в тюрьме. Зулейха упала перед царем на колени и просила пощады за свои козни против Юсуфа, царь простил ее, а Юсуфу велел управлять всеми магазинами страны, чтобы зерно выдавалось людям в меру и чтобы хватило его на семь лет засухи…
пел хор мальчиков, принявший в свое сообщество и Душана, и к ним выходили с горстью винограда, кланялись и благодарили, словно это поющие принесли им хорошую жизнь, увиденную в лунном свете, и напоминания о далекой семилетней засухе лишь подчеркивали ощущение тихой, благостной жизни дворов, этого вечера с коротким дождем, смехом женщин, что подарила всем жизнь для полноты счастья…
Но вот прошел сентябрь, хор мальчиков не пел больше, и Душан теперь вместе со всеми готовился к Дню Бабушки. Думала бабушка почему-то, что, как и ее мать, умрет она в шестьдесят три года, но вот прожила до семидесяти.
— Нехорошо, ненормально, — злилась она во время споров о том, как лучше отметить этот день, — ведь не вступала же я в сговор с дьяволом, лучше уйти вовремя, чем задержаться…
— Ну кто говорит, что ты задержалась?! — в один голос кричали ей все, а Душан еще и добавлял:
— А ты, дьявол, не слушай! — словно мог плут обидеться на бабушку, махнуть на все рукой и призвать ее сейчас же.
В доме теперь только и слышно было: садовник, монтер. Говорили эти слова несколько раз в день, ждали их прихода, словно два эти лица и должны были теперь заняться приготовлением к Дню Бабушки, а все домашние вздохнут свободно, успокоятся и перестанут пререкаться между собой, как это случалось часто.
Наконец отец привел садовника, Душан весело глянул на него, и что-то сразу успокоило его, все остальные тоже облегченно вздохнули: бабушка и мама были довольны, что не оставили они без ухода заболевший виноградник, Душан же был рад, что садовника не распяли, вот он, жив, пришел к ним с большим серпом в сумке, ибо был это тот самый человек, на которого напали в тупике вороны, когда нес он на голове хлебцы. Видно было, что упавший на песок хлеб простил его, а распятым оказался другой человек, мерзкий и вороватый.
Весь вечер садовник размахивал серпом, больные лозы падали к его ногам, Амон и Душан подбирали их и складывали в сторону, чтобы поджечь потом. На срезах сразу же выступал обильный сок, и садовник обмазывал их красной целебной глиной.