А в темной комнате, куда Душана по-прежнему не пускали, шла в это время тоже какая-то работа. Что-то передвигалось там, что-то переставлялось на новое место, бабушка стояла возле порога с лампой, освещала комнату и следила, как бы Душан чего-нибудь не подглядел.
Когда садовник ушел, о нем уже не вспоминали, говорили теперь, где бы найти монтера, чтобы провел он электрический свет в смежную комнату. Затем мать и отец долго шептались, обсуждая, что же такое купить бабушке в день рождения, чтобы осталась она довольна.
Душан же ходил по двору и думал, как ему так незаметно разбить свою черепашку-копилку, чтобы собрать монеты. Казалось ему, что все будут жалеть копилку и сокрушаться, хотя и была она разбита с прекрасными намерениями, — пусть ему одному будет обидно, зато сбережет он другим душевное спокойствие.
Когда все были заняты каким-то важным делом, он поднялся на площадку крыши, повертел копилку возле уха и, услышав звон монет, решился. Черепашка упала к его ногам и раскололась точно по той линии, что скрепляла оба ее панциря. Монеты, как ни странно, не рассыпались, словно приросли к панцирю от долгого лежания внутри копилки, от бесконечных превращений в быка, петуха, паука, они блестели, наполнив половинки черепашки.
Теперь он уже спокойно прошагал по всему тупику и, дойдя до его конца, выходящего на шумную улицу, остановился, пропуская машины. Сюда он еще никогда сам не выходил, но благородная цель воодушевляла его, упрекая за страх и неловкость.
Ему бы только перебежать улицу и немного пройти по тротуару.
Вдруг он догадался, что ему надо провести через улицу старика, который так же, как и он, стоял и ждал на обочине. Старик глянул на него и, видимо, подумал, в свою очередь, что надо ему помочь пройти мальчику, тогда он и сам будет в безопасности. Желания старика и мальчика совпали и как бы придали им новые силы.
Возле магазина Душан попрощался со стариком, а сам зашел внутрь, к прилавкам. Продавцы разговаривали в пустом магазине, и он походил немного, осматривая товары, чтобы не прерывать их беседу.
Наконец один обратился к Душану, и мальчик высыпал на прилавок свои монеты. Продавец смотрел на них, не дотрагиваясь, удивленный и сконфуженный, словно были на них не два-три замысловатых рисунка, а рассматривал он силуэт того быка, что лежал раньше в копилке и не стерся еще до сих пор.
Потом он подозвал к себе другого продавца, и теперь они оба наклонились над монетами и застыли так. Они что-то сказали друг другу и, улыбаясь, глянули на Душана, затем первый продавец достал откуда-то красного сахарного петушка на длинной палочке и протянул Душану.
Душан взял петушка и вышел из магазина, а продавцы смотрели ему вслед, переговариваясь и прощая ему эту милую шутку, ведь откуда им было знать, что бабушка, поощряя его всякий раз, доставала из музыкального сундучка не настоящие монеты, ценные на сегодня, а старые, времен эмира, считая, что подлинные монеты могут испортить его нрав, а старые — только превратить все в безобидную игру.
Пройдя немного, Душан не выдержал соблазна, лизнул петушка сбоку и, проглатывая сладкое, вспомнил вдруг, как вчера, когда бабушка весь вечер простояла у порога, освещая лампой смежную комнату, где работали отец с матерью, у лампы от долгого свечения прогорел фитиль. Бабушка сокрушалась и опять вспомнила о монтере, говоря, что, если он не появится завтра, она вообще откажется от его услуг и будет, как и прежде, пользоваться лампой.
Ему очень нравилось смотреть, как выходит бабушка, держа в правой руке эту медную лампу, разрисованную цветами, с коротким толстым стеклом, внутри которого светился огонек, свет освещал только половину ее лица, прыгал по плечу и волосам, а другую оставлял в загадочной темноте, и шла она, как будто со своей тайной, непонятная, со скрытым выражением лица, как идущий издалека человек, глядя на которого так и хочется отгадать, каким он предстанет пред тобой…
Душан вернулся в магазин, но продавцы, занятые по-прежнему беседой, не удивились, скорее даже насторожились, ибо теперь он явно мешал им.
— Мне фитиль для бабушки, — сказал он, боясь, как бы они не заговорили первыми и не отказали ему, и протянул назад петушка.
Они уже готовы были рассердиться, но что-то все же удержало их, наверное, подумали, что, раз уж начали так достойно игру, надо столь же достойно ее закончить.
— Больше не вернешься? — спросил один.
— Нет, — сказал он, покачал головой и положил петушка на прилавок.
Первый продавец снова нагнулся, достал из-под прилавка белый фитиль и отдал ему, а когда Душан ушел, заметил возвращенного петушка и пожалел, что мальчик оставил его, но выйти и догнать Душана было уже лень.
Всю дорогу в тупике Душан разглядывал фитиль, пытаясь понять, отчего в нем появляется свет, делая все вокруг загадочным, а войдя во двор, спрятал фитиль.
Во дворе глянули на него сердитые лица, он поежился, словно пойманный на недозволенном, но, увидев возле ниши расколотый кувшин, успокоился, поняв, что между взрослыми произошла ссора из-за разбитого кувшина и что сердятся они не за его уход и столь долгое отсутствие, когда бегал он на запрещенную улицу.
Никто не думал о нем, и когда он мылся перед сном, и когда зашел в комнату, чтобы лечь и помечтать немного о завтрашнем дне, когда все станут с утра дарить бабушке подарки…
Бабушка прошла мимо него в смежную комнату и больше не выходила оттуда, сколько он ни ждал, напрягая слух.
— Господи, наклони ухо свое, — услышал он потом ее шепот, — ты видишь, я намучилась, со мной поссорились, разбила я кувшин, платок не так выкроила, хотела прогнать кошку, а на крыше нашла его расколотую черепашку, обманула мальчика с монетами и еще с монтером переругалась… — Говорила она так, словно слушатель, от которого ждала она участия, стоял, наклонив ухо, и внимал.
Он хотел еще что-нибудь услышать из того, чего он не знал и что произошло в доме в его отсутствие, но бабушка молчала, и тогда он вдруг почему-то решил, что, должно быть, она умерла, рассказав всю тайну своей жизни, как будто нарочно ждала этого часа, чтобы выговориться, убежденная, что после этого словесного освобождения она уснет навсегда.
Тихо открыл он дверь смежной комнаты и, нарушив запрет, вошел туда в страхе и беспокойстве, без того удивления, которое приходило в его душу всякий раз, когда открывал он что-то, что было от него закрыто до сих пор дымкой тайны. Просто на удивление не хватило времени, и он наклонился над лицом бабушки, а потом еще и ладонью проверил и почувствовал слабое влажное дыхание бабушки, положил возле ее подушки фитиль и, довольный своей ловкостью и незаметным коротким пребыванием в комнате, вышел.
Он понял теперь, почему бабушка осталась здесь ночевать — она сменила себе комнату, чтобы прожить следующие десять лет, ведь говорила же она недавно, что никто и представить себе не может, как надоели ей стены ее комнаты, смотреть на них не может без ненависти — ни тепла в них, ни прохлады, словно неживые они, отвергают ее, не утешают, не украшают существования — и что ждет она свои семьдесят, чтобы перебраться в другую комнату, которая будет согревать ее и успокаивать новые десять лет. И такой комнатой для нее стала эта, смежная.
Наверное, так заведено — не показывают новой комнаты другим, чтобы она не привыкла к другому, запрещают смотреть на ее стены, дышать ее воздухом до тех пор, пока не переселится туда истинный ее хозяин, — поэтому и не разрешали Душану заглядывать в темную смежную комнату.
Довольный тем, что теперь он понял эту простую житейскую мудрость и что купил фитиль и почувствовал сейчас живое дыхание бабушки, и успокоенный мыслью, что будет жить она еще следующие десять лет до нового переселения, он стал засыпать тихо, без частых вздрагиваний и ночных страхов, ибо все дни, которые он был на этом свете, казались ему теперь ничем не омраченной идиллией…