Я часто думаю: почему меня так увлекают эти бесхитростные детские игры? Не потому ли, что в детстве у меня не было ни одной игрушки, увлекательной и интересной, чтобы я мог вспомнить о ней теперь, будучи взрослым?
Тем, чье детство совпало с войной, редко дарили игры. Сам я первую игрушку получил где-то лет в шесть. Помню, утром девятого мая мама разбудила меня, лежебоку, любителя поспать, и шепнула одно-единственное, но столь долгожданное слово: «Победа!» А потом поцеловала меня и положила рядом с моей подушкой некое существо с нелепо длинными ушами, отдаленно похожее на ослика. Некогда у меня был ослик, настоящий, живой, белый. А этот, игрушечный, был разноцветный, сделанный из тряпок — моих штанов и рубашки. И он, однозначный, унылый, так не вязался с торжественностью момента, что, услышав: «Победа!» — я тут же вскочил с постели, не обратив внимания на мамин подарок. И лишь потом я заметил, что мама моя, ночью не спавшая и занятая шитьем этого ослика, расстроилась от моего невнимания к ее выдумке…
Теперь я понимаю, почему я тогда не обрадовался своей первой в жизни игрушке. Война приучила нас, детей, к играм без игрушек, к игре воображения, фантазии…
Часто оставаясь один в пашем тесном дворике — отец на фронте, мама на фабрике, — дворике, окруженном, как крепость, высоким, слепым забором, и не зная, куда себя деть, я уносился далеко на крыльях воображения… Из всех сказок, которые я слышал на сон грядущий от мамы, мне почему-то больше всех нравилась одна — «Али-баба и сорок разбойников». Может, потому, что, рассказав ее, мама для пущей убедительности добавила в конце: «Вся эта история происходила у нас, в Бухаре…» И вот с тех пор я часто, выглядывая на улицу из ворот нашего дома, думал: «Эта история обязательно должна повториться, раз Али-баба и разбойники жили в нашем городе. Не может быть, чтобы они ушли безвозвратно». Я все ждал и внимательно смотрел в лица прохожих, думая увидеть наконец в толпе Али-бабу или хотя бы, на худой конец, атамана и его разбойников. Правда, меня часто охватывал страх, и я думал: что бы я тогда делал? Но потом набирался мужества и говорил сам себе: раз атаман — злой, значит, мне надо с ним сразиться, и держал за воротами наготове деревянную саблю, наспех изготовленную для меня дядей, уехавшим на фронт.
Прошло много времени, прежде чем я понял, что, наверное, так и не встречу в толпе на улице Али-бабу и разбойников, и вот тогда, оставшись один во дворе, я придумал эту сказочную игру. В старом сундуке я нашел множество вещей деда. Надев его халат, я садился на своего ослика и, делая круги по двору, мысленно направлялся к пещере, полной награбленных разбойниками сокровищ, чтобы сказать волшебное: «Сезам, откройся!»
И что вы думаете? Пещера действительно открывалась, и ослепительный блеск бриллиантов и сапфиров слепил мне глаза. Нагрузив на ослика столько, сколько этот бедняга мог поднять, я возвращался обратно в Бухару и тайком, под покровом ночи, заводил ослика домой. Я уже знал, что делать с этим богатством: утром я перевоплощался в некоего генерала, на стол которого ложились все эти драгоценности — из них в будущем сделают на заводах танки и пушки для нашей армии. Генерал благодарил меня, пожимал руку и обещал представить к награде… В прекрасном настроении я уходил от генерала, чтобы через день вернуться на нашу улицу в образе атамана, желавшего отомстить Али-бабе. Я перевязывал себе один глаз, чтобы принять свирепый вид — прямо как какой-нибудь фашист из фильмов тех лет! — и, оглядываясь по сторонам, ставил на всех воротах нашей улицы крестики мелом, в том числе и на собственных воротах, чтобы назавтра, придя сюда со своими разбойниками, наказать Али-бабу.
Но все кончалось благополучно, как и в самой сказке; приняв облик служанки Марджаны, сметливой и умной, я в конце концов расправлялся со всеми разбойниками, сидящими у нас во дворе в кувшинах, и бедный Али-баба крепко обнимал меня в знак благодарности…
Как-то играя с ребятами на пустыре недалеко от дома, я нашел черепаху. Ни слова не говоря маме, я спрятал черепаху на чердаке, и вскоре в нашем доме появился маленький зверинец — черепаха, еж, кролик, уж и голубь. И каждому было отведено свое место, каждый был наделен ласковой кличкой. Жили звери и птицы дружно, и когда никого из взрослых не было дома, ребята со всей улицы приходили смотреть на них. Среди ребят нашелся ветеринар, который лечил кролика от истощения, а также дрессировщик, по приказу которого голубь взлетал и садился на обруч, чтобы радостно поворковать. Я очень беспокоился, думая, что мама не одобрит этой моей игры, потому что она страх как боялась всяких ужей и ежей. Но однажды мама все-таки заметила, как я тайком несу еду, проследила за мной, но увидев все, почему-то ничего не сказала.
Зато через день у меня пропала черепаха. Я искал ее повсюду, во всех углах дома, но тщетно! И вдруг вечером мама позвала меня: «Нашлась твоя черепаха!» Радостный, я бросился в комнату и тут был пойман за руку доктором Коминковским, нашим соседом, уехавшим из оккупированной нацистами Польши. Укоризненно глядя мне в глаза поверх разбитых очков, польский доктор сказал на ужасном таджикском языке, уроки которого он брал у своих друзей — мальчишек: «Никаких черепах, молодой человек! Сначала укол! Сбрасывай штаны!»
Ничего не оставалось делать, как повиноваться, и через минуту мне была сделана прививка против малярии, от которой я много дней уклонялся, убегая из дому при виде врача.
— Теперь забирай свою черепаху. И до свидания! — сказал доктор. И вправду, черепаха спокойно лежала под кроватью — предательница.
А вот голубь от меня действительно убежал. Как-то я открыл зверинец, чтобы покормить своих питомцев, и голубь тут же выпорхнул, и сел на крышу, и стал ворковать, передразнивая меня. За что? Я ведь столько дней ухаживал за ним, а он, неблагодарный… Меня охватила злость, и я полез на крышу. Я знал, что голубь высоко взлететь не может, одно крыло у него подвязано. Но он не летал, а прыгал с крыши на крышу — все дома старого города были как бы прилеплены друг к другу, и редко какая-нибудь узкая улочка разделяла их. Разгоряченный, я тоже прыгал с одной плоской крыши на другую за голубем, который все дальше и дальше уводил меня от дома.
Потом дома неожиданно кончились, открылось пространство, а через маленькую площадь начинались высокие стены городской крепости.
Забыв обо всем на свете, я полез за беглецом по узкой тропинке на крепость, а голубь вспорхнул и сел на башню, куда я уже не мог подняться.
Я посмотрел вниз, и меня охватил такой страх… Поднявшись сгоряча так высоко, я уже не мог спуститься вниз без посторонней помощи — едва сделал шаг, как из-под моих ног покатился камень. Я пошел вдоль крепости, думая найти менее отвесную тропинку, но, не найдя ее, сел и заплакал.
Отсюда был виден весь город, как на ладони: его улочки, базары, минареты, голубые купола, крошечного размера редкие прохожие на улицах — все было так чудесно и ново, что вместе с горечью меня охватила радость, то щемящее чувство, которое, очевидно, и называется сыновьей любовью к родному городу.
Но вдруг слышу возле самого плеча шорох крыльев — это голубь, о котором я уже позабыл, сел мне на плечо и участливо заглянул в глаза. Затем стал медленно спускаться по тропинке, часто оглядываясь и как бы подбадривая меня, идущего следом. Внизу мы оба облегченно вздохнули, и, признательный, я прижал голубя к груди и стремглав побежал домой, и всю ночь потом не спал, весь в поту, думая, что бы я делал на крепости, если бы не мой пернатый друг…
С тех пор прошло больше двадцати пяти лет, и все эти годы на душе у меня был какой-то скверный осадок. Но недавно, вернувшись в отчий дом, я первым делом отправился к той самой крепости. Мало что изменилось с тех пор возле городской цитадели, только на той самой маленькой площади, что отделяла город от земляного вала, появился теперь скотный рынок. Оставив внизу в недоумении своего школьного друга, теперь уже влиятельного человека в Бухаре, я, ни слова не говоря, стал подниматься на крепость.
Поднявшись, я, как и тогда, в детстве, посмотрел вниз, на город, и — странное дело! — то самое знакомое чувство боли и радости, ощущение вечного родства с землей, где родился, охватило меня. Потом я стал спускаться вниз, я должен был проучить себя за то детское малодушие и трусость! Спустился и засмеялся от нервного напряжения, и друг мой был не на шутку встревожен моим странным поведением.