— Твой вопрос, Салым, напомнил мне время, когда я был еще мальчишкой. Среди рабов отца был один сумасшедший, лепивший из глины маленьких воинов. Он воображал себя вождем, подговаривал своих маленьких человечков убить моего отца и вызволить себя из плена. Отец не сердился на него. Когда у него пировали гости, они все вместе хохотали над глупой мечтой раба. Так вот, беренды — те же воины с глиняными мозгами, не способные ни на что. Ими нужно повелевать, из них получатся хорошие рабы.
— Однако, — подал голос Малас, — к ним милостив князь Синегорья Владигор, у него с берендами военный союз.
— Тогда, — засмеялся Аран, — разума у него не больше, чем у сумасшедшего раба моего отца.
Его смех почти никто не поддержал: мысли гостей были заняты другим, было не до берендов. Начальник стражи Харар повел бровью и прислушался. Слух не обманул его: через минуту полог шатра откинулся и внутрь вошел Рум.
— Сожалею, что заставил вас ждать, — произнес верховный вождь, усаживаясь на свое место.
Все поклонились, надеясь услышать о причине задержки военного совета. Но Рум не произнес более ни слова, и присутствующие постарались подобострастными взглядами скрыть свое удивление, ибо выглядел верховный вождь не лучшим образом. Те, кто не встречался с ним в последние несколько месяцев, обнаружили, что Рум ослеп на один глаз. Черная повязка делала его лицо еще более устрашающим. Обстоятельств его ослепления не знали даже приближенные, Рум упорно молчал об этом, не допуская никаких вопросов. Зоркий Харар сделал, однако, еще одно наблюдение. Под густым слоем мази на левой щеке расплылся большой синяк, которого еще утром не было, в этом начальник стражи мог поклясться своей головой. Нельзя было даже вообразить, что кто-то позволил себе ударить верховного вождя. Тогда откуда этот синяк? След случайного падения? Харар не знал ответа и решил, что благоразумнее будет притвориться, что ничего в облике Рума не изменилось. Ведь именно за немногословие и невозмутимость в любых обстоятельствах ценит верховный вождь своего начальника стражи.
— Малас, сколько воинов ты привел? — спросил Рум, глядя в упор на седоусого вождя.
— Три сотни, мой господин, — ответил тот, чувствуя, что любой ответ будет не по душе верховному вождю.
— Мало. А ты, Аран?
— Две с половиной сотни.
— А ты, Салым?
— Живи вечно, мой господин, — ответил хитрый Салым, — я приведу всех моих воинов до единого, только прикажи. Пока у подножия горы ждут пятьдесят лучших всадников, чтобы помчаться с доброй вестью во все концы твоих владений. Айгуры истомились в ожидании и ждут, когда ты покажешь им врага, которого растопчут копыта наших быстрых коней.
Рум долго смотрел на тучного Салыма, который чем-то напоминал ему бывшего верховного вождя Ахмала, наконец усмехнулся и промолвил:
— Вот достойный ответ, которого я ждал. А теперь слушайте все! Даю вам месяц и ни дня больше, чтобы не сотни, а многие тысячи воинов встали у границ Синегорья и Ильмера. Нападение будет внезапным, война короткой, а добыча небывалой. Скоро самый нищий айгур превзойдет богатством чужих купцов и князей. Говорите это всем, кто сомневается в моем могуществе, если такие еще остались. — Рум ощерился в недоброй улыбке и обвел взглядом присутствующих. — Впрочем, истинной моей силы не знаете даже вы. Скоро, очень скоро я позволю ей проявиться в полной мере, и тогда… Но хватит об этом. Совет окончен. Ступайте и торопитесь. Жду вас у себя в последний день хараза[9], накануне праздника Огненной Жертвы.
Верховный вождь быстро поднялся и, ни на кого не глядя, вышел из шатра. Остальные вожди тоже начали расходиться. Каждый был озадачен и разочарован. Стоило ли ехать сотни верст, чтобы на военном совете тебя даже не удосужились выслушать, поинтересоваться твоим мнением? Что же это за совет и какой тогда в нем смысл? Рум сам давно все решил и лишь объявил свою волю, спорить с которой не приходилось. Уж лучше бы послал гонца с приказом, было бы не так обидно. Но вожди с благоразумной осторожностью держали свое мнение при себе, и вслух ни слова не было произнесено.
Рум, очутившись в своих покоях, тщательно запер дверь и с опаской посмотрел вверх. Как не хотелось ему сейчас встречаться глазами со стариком, грозным воином, страшным чудовищем — с любым обликом своего могущественного покровителя… Но паутина висела тихо и безжизненно, Триглав, по всей вероятности, был занят более важными делами, и Рум вздохнул с облегчением: не придется выслушивать колкости по поводу собственных неудач. Ему до сих пор не удалось убить Владигора, эта задача уже не казалась ему такой простой, как раньше. Ему по-прежнему не везло. Вот и сегодня, выследив синегорского князя, Рум решил окружить его огненным кольцом и сжечь живьем, для этого он и запалил обезвоженную степь. Но успел зажечь ее только с одной стороны. Ему бы продолжить свое занятие, не обращать внимания на лежащего в степи мертвеца, перебороть соблазн броситься на него и выклевать ему глаза. Следовало догадаться, что это ловушка. Мертвец оказался живым парнем, ловким и увертливым. Более того, он, кажется, присутствовал на пиру в Ладоре и узнал его. Но это уже не важно. Обидно то, что Владигор опять ушел живым и невредимым. Да еще этот внезапный ливень, хлынувший так некстати. Триглав объяснил бы случившееся вмешательством чародейских сил и принялся бы вновь насмехаться над нерасторопностью верховного вождя айгуров, уязвляя его самолюбие и внушая ужас перед проницательностью могущественного покровителя. Хорошо, что сегодня он не пришел. Но рано или поздно он догадается, что Рум более не служит ему, а лишь делает вид, что служит. Ибо у верховного вождя есть теперь другой покровитель, может быть, не менее могущественный, чем Триглав. Верней, покровительница…
Евдоха закончила свой рассказ и сама удивилась ему: неужели все это действительно произошло с ней? Никто из слушателей ни разу ее не перебил, даже нетерпеливый Филимон забыл про недоеденные щи, чего с ним никогда не бывало. Чуча тихонечко вынул костяное писало и делал какие-то пометки на небольшом кусочке бересты. Владигор сидел неподвижно, и лишь выступившая на лбу испарина выдавала его необычайное волнение.
— Скажи… — вымолвил он наконец и взглянул на Евдоху с робостью. — Обретя дар провидицы, ты должна была попытаться узнать, кто родители мальчика, разве не так? — Женщина кивнула и опустила голову. — Что же ты молчишь? Ведь если у Дара оказался с собой нож Ольги, она могла быть его матерью, а я… — голос Владигора дрогнул, — его отцом.
— Я полагаю, о детях своих ты сам знаешь, — тихо ответила ведунья.
Едва заметная укоризна послышалась Владигору в ее словах. Он горестно произнес:
— Слишком поздно узнал я, что Ольга носит от меня ребенка. Она даже мне не сказала об этом, лишь Любаве, сестре, доверилась. Я ждал, что она вернется, но так и не дождался, искал ее везде, да так и не нашел. Укоряй меня, если хочешь, оправдываться не буду.
— Не мое это дело — других судить, — ответила Евдоха. — А про родителей Дара моего… Что же тебе сказать? Лик твой знаком мне, виделся однажды. И его тоже. — Она кивнула на Чучу. — Да мало ли кто не привидится ведунье. Мальчик мой про отца не вспоминал, все о маме печалился. Но прав ты, нож, тобою признанный, матери принадлежал, о том и мальчик сказывал. Он мало помнит, все больше к сердечку своему прислушивается, оно ему и подсказывает, что да как. Сердечко его в путь-дорогу и позвало, не остановить мне его было. А нож привезен из краев, где солнца нет. Может, там твоя Ольга, не знаю. Много раз я взывала к ней — не откликается… — Евдоха тяжело вздохнула.
— Из краев, где солнца нет… — повторил Владигор в задумчивости. Его одолевали мрачные предчувствия. — Что за края такие?..
— Эх, надо было Микешу спросить! — воскликнул Филимон. — Да разве я тогда знал?
— Что за Микеша? — не понял Владигор.
— Микеша-то? Да чародей, Переплуту служит, в Заморочном лесу живет.
— Нашел себе товарища, — пробурчал Чуча. — Переплута только нам не хватает.
— Дар в Заморочный лес поехал, — прошептала Евдоха.