Чародей кивнул, подтверждая, что Зарема не ошиблась.
— Каждую ночь я поднимаюсь сюда, но потерянная звезда не возвращается, — произнес он с печальным вздохом. — И это подтверждает мои… нет-нет, я вовсе не ропщу на богов. Это подтверждает мои грустные соображения о нарушении божественной гармонии.
Зарема забыла о пронзительном зимнем холоде.
— Ты сказал — каждую ночь? И… как долго?
— Уже двенадцать лет…
3. Отрава
Молодой русый парень ударил пальцами по струнам, и хор песельников дружно грянул, перекрывая общий гул и звяканье посуды:
Как у Владигора, князя Синегорского, Было столованьице да почесный пир. А уж гости-то съезжались один к одному, Богатырь к богатырю, витязь к витязю, Всяк своей известен отвагою, Всяк своею славен премудростью…Гости слушали с удовольствием, кивая и поглаживая бороды. Каждому думалось, что это и про него тоже поется в величальной песне. Последнее слово еще не отзвучало, когда кто-то выкрикнул восторженным голосом:
— Слава Владигору, достойнейшему князю Синегорья!
Над столами вскинулись чаши и братины, но тут сам князь встал со своего места и поднял руку. Шум стих.
— Братья, друзья мои! — сказал Владигор, окидывая взглядом пиршество. — Я горд и тронут вашим вниманием. Но собрались мы здесь не для того, чтобы славить Владигора. Каждый из вас достоин отдельной здравицы и почетного пира, и если б нам вздумалось воздать хвалу всем сидящим здесь, мы бы и через год не встали из-за столов.
— А кто же мешает? — выкрикнул озорной голос, утонувший в общем хохоте.
«И Филька тут!» — догадался Владигор и, переждав смех, продолжил:
— Четверть столетия миновало с тех пор, как был заключен союз Братских Княжеств — Ладанеи, Венедии, Ильмера и Синегорья. О союзе этом еще прадед и дед мой радели, дабы встали княжества наши единой могучей державой от Кельтики до Рифейских гор, от Таврийского моря до моря Борейского, дабы никакой враг не посмел посягнуть на покой народов наших, по языку и крови друг с другом родственных. И сбылось! Жалею, что не дожил до сего дня отец мой Светозор… — Владигор смолк на миг, и все также склонили головы, отдавая молчанием дань памяти прославленному князю. — Но вы, Дометий Ильмерский, Изот Венедский и Калин Ладанейский, кровью своей скрепившие договор с отцом, вы, слава Перуну, здравствуете. Слава вам, достойнейшие князья! Слава нашему союзу Братских Княжеств на все времена!
— Слава! — загремели голоса со всех сторон, и слуги забегали, наполняя медами, пивом и винами таврийскими опустевшие чаши, братины и кубки.
— Хорошо сказал, сынок, — произнес, утерев бороду, Дометий. Самый почетный по летам своим, он сидел по правую руку от Владигора. — Светозор мог бы гордиться тобой. А уж каким он был охотником, до сих пор помню. Раз ехали мы с ним Сорочьей тропой, вдруг кусты зашевелились. Никак медведь, думаю?.. — И старик в который раз начал рассказывать историю, которую Владигор с детства еще успел выучить наизусть, но, не желая огорчать Дометия, слушал ее с почтительной покорностью.
Изот и Калин сидели за разными столами напротив друг друга. За все эти годы они так и не смогли перебороть взаимную неприязнь, хотя внешне ничем ее не выказывали. Владигор недоумевал, какая черная кошка пробежала меж ними, и надеялся, что, может быть, дружеский пир сблизит наконец венедского и ладанейского князей.
По левую руку от него сидела сестра Любава, оживленно беседующая с дочерью Дометия Баженой, которая и была, по сути дела, правительницей Ильмера, прекрасно справляясь с княжескими делами престарелого отца. Она по-прежнему ни с кем не была связана брачными узами, отвергая притязания многочисленных женихов, и ничуть не тяготилась своим девичеством. Так что Филька, намекая на сватовство Бажены и Владигора, выдавал желаемое им за действительное. Да и Любава вовсе не намеревалась во что бы то ни стало оженить брата, как Филька представил это Белуну. И если бы старому чародею был досуг вникать в чужие сердечные дела, он бы непременно отшлепал своего помощника за вранье.
В одном, впрочем, Филька был прав. Владигор не забыл Ольгу и пытался найти ее все эти годы. Но отчаянная красавица скоморошка как в воду канула. Двенадцать лет миновало с того дня, как ушла она, не попрощавшись, не сказав, куда и зачем направилась, ничего не объяснив. Ушла, унося с собой их будущего ребенка. Любава пыталась объяснить ее поступок тем, что та не пожелала обременять Владигора браком с простолюдинкой. Он ведь князь потомственный, а она кто?.. Но и Любава была уверена, что Ольга вскоре объявится и что свадьба не за горами. Но вышло иначе.
Владигор поначалу места себе не находил, винил во всем свою нерешительность, потерял сон и аппетит. Но княжеские заботы все настойчивей отвлекали его от сердечных мук. Не подобает могущественному князю Синегорья раскисать на виду у всех, словно хлебный мякиш под дождем. С годами его страсть поутихла, уступив место глубоко спрятанной в душе печали по несбывшемуся счастью. Но может ли быть счастлив тот, кому выпал жребий властвовать над людьми? Задавая себе этот вопрос, Владигор порой завидовал обыкновенному землепашцу или пастуху, у которых жизнь проста и ясна. Он хорошо понимал простых людей, ибо сам жил среди них во времена своих первых скитаний. Народ чувствовал на себе его внимание и славил богов, подаривших Синегорью такого князя. И в самом деле, на редкость благополучные и спокойные времена настали в княжестве. За двенадцать лет не то что войн, ни одного разорительного набега со стороны Рифейских гор либо Этверской пустыни не предприняли воинственные кочевые племена. И это также связывали с мудрой политикой Владигора (Владигора Примирителя, как уже прозвали его в соседних княжествах), что, в общем-то, было близко к истине.
Он почти свыкся с тем, что никогда больше не увидит Ольгу и не озарится его судьба светом ее любви. Но что-то подсказывало ему, что она жива, и мысль о рожденном ею ребенке — дочери ли, сыне? — неотступно преследовала Владигора, настигая его в самые неподходящие моменты. Вот и сейчас он стал вдруг необыкновенно задумчив. Дометай приписал его состояние своему охотничьему рассказу и втайне был доволен. («Все-таки есть чему поучиться молодежи у нас, стариков».)
Между тем пир становился шумнее и оживленней. Слуги сбивали крышки с пивных бочонков, наполняли вином опустевшие кувшины. Гудочники заиграли веселую плясовую, однако время для плясок еще не настало, и Любава сделала знак к перемене блюд. Двери в просторную горницу отворились, пахнуло ароматным духом из недальней поварской, и прислужники из княжеской челяди понесли гусей на вертеле, заливных молочных поросят, вяленую зайчатину, солонину с чесноком и пряностями, ветчину, щучьи головы с хреном, вареных раков и множество еще всяких яств, при виде которых даже у самых сытых гостей аппетит пробудился с новой силой.
Вновь пошли здравицы в честь князей и воевод Братских Княжеств. Подняли чаши и за Фотия, старейшего воеводу, верного помощника Светозора, сохранившего верность ему даже после гибели Владигорова отца. Старый воин был растроган, глаза его увлажнились.
— Годы берут свое, — обратился он к Владигору. — Пора и мне на покой, князь. Коли объявится недруг, я первый встану на защиту Синегорья. А ныне молодой воевода тебе нужней меня. Его и искать не надо, вон он сидит. — Фотий указал на Ждана, просиявшего и тут же смутившегося своей радости.
— Раз ты сам попросил об этом, — сказал Владигор, — быть по сему!
Тут же были произнесены здравицы новоиспеченному воеводе Ждану. Всем известны были его честность, прямодушие и преданность Владигору, которому он в юности спас жизнь.
Ласковый взгляд Любавы заставил сердце Ждана забиться чаще. От сидевшего рядом с ним Фильки не ускользнул этот взгляд, и он быстро зашептал что-то молодому воеводе, заставив его окончательно смутиться и покраснеть.
Дометий, уже изрядно захмелевший, приосанился, готовясь произнести очередную здравицу и раздумывая, кто из присутствующих ее более достоин. Взор его неожиданно остановился на Грыме Отважном, предводителе лесного племени берендов. Не привыкший к праздничным церемониям, Грым долго отнекивался от приглашения Владигора почтить своим присутствием княжеский пир в Ладоре. И не приехал бы, если б Бажена не настояла, добавив, что и Любава просит о том же. Бажена сама подправила и кое-где перешила его наряд из звериных шкур. Это, впрочем, мало изменило облик вождя берендов. Огромный, на три головы выше всех на пиру, с косматой бородой, закрывающей даже щеки, Грым выглядел таким свирепым и диким, что слуги часто обносили его винами, страшась лишний раз приблизиться к лесному великану. Однако тот не чувствовал себя уязвленным: он никогда не пил ничего крепче родниковой воды.