При этом старик продолжал свои опыты с коркоделовой шкурой, подгадывая их сроки к появлению то одной, то другой звезды, меняя положение шкуры при смене лунных фаз, убирая и вновь выставляя волчью шапку или какой-либо иной предмет, принадлежавший знакомым покойникам.
Но все было тщетно, и лишь раз, когда Десняк поставил на шкуру стоптанный сапог с обломанной шпорой, слоистый дым вокруг его головы затрепетал и голос Ерыги внятно произнес: «Кости мои зарой поглубже, чтобы половодьем не вымыло и собаки не растащили! Не сделаешь — убью!»
— Сделаю! — перепугался Десняк и в тот же день сам перепрятал истлевшие останки своего бывшего слуги, для крепости обложив свежий холмик каменными плитами.
— Дались ему эти кости! — ворчал он, присыпая сухим снежком мерзлые комья земли. — Золото, значит, не нужно, все земное, дескать, суета сует и ничто перед ликом Вечности, а это тогда что?!
Из-под лопаты выскочила черная скрюченная кисть с грубым серебряным перстнем на среднем пальце. Печатка была сделана в виде острозубой коронки и при ударе кулаком оставляла в месте своего приложения рваный кровавый венчик.
— Вот нечистый дух! — выругался Десняк, нагибаясь к покрытой струпьями кисти и морщась от внезапно ударившей в нос вони.
Но едва он схватил ее за большой палец, чтобы отбросить в заснеженные кусты дикой малины, как кисть вцепилась ему в запястье, а над ухом прошелестел злобный шепот Ерыги.
— Все в одно место, гад! — шипел в сизых морозных сумерках невидимый голос. — В одну яму. И чтобы ни одна косточка не пропала, а то со свету сживу!
— Сделаю, успокойся! — отругивался Десняк, засовывая кисть в карман тулупа и вновь хватаясь за черенок лопаты.
Он заново разгреб снег, растолкал камни по сторонам холмика и, быстро откидывая лопатой песок вперемешку с мерзлыми комками глины, добрался до ящика, кое-как сколоченного из неструганых сосновых досок.
— Прости, брат, что домовинка не больно казиста, — бормотал Десняк, с глухим стуком откидывая крышку, — сам мастерил, тайком, никому такое дело доверить не решился, а то как прознают да как пойдут языками трепать, так до костра меня и доведут, за наши с тобой посиделки…
— Боишься костра? — шелестело в ответ. — А ты не бойся, есть у нас тут и такие, которые горели… Ничего, говорят, только сперва, конечно, больно, а как мозг в черепе закипит, так сразу и отпускает, и дальше ты уже сам по себе летаешь и только смотришь, как они там, внизу, вокруг головешек суетятся…
— Я летать не спешу, — огрызался через плечо Десняк, — пусть другие полетают. Я лучше внизу, вокруг головешек, покручусь — целее буду.
— Суета сует, — вздыхал невидимка над краем могилы, — жил юноша вечор, а ночью помер, и вот его четыре старца влекут на согбенных плечах туда, где нет ни слез, ни воздыханий…
— Сам сочинил? — спрашивал Десняк, доставая из кармана кисть и приставляя ее к разлохмаченному запястью.
— Шам, а што? — неожиданно шамкнул в ответ беззубый череп с пустыми глазницами и провалившимся носом.
Перепуганный Десняк захлопнул крышку ящика, выскочил из ямы, быстро забросал ее глиной и снегом, плотно утоптал, завалил камнями, наметал сверху высокий рыхлый сугроб и, затолкав в кусты легкие сани с широкими полозьями, почти бегом пустился в сторону Посада, уже горящего первыми вечерними огоньками и подпирающего темнеющее небо витыми дымными столбами.
Ночью выпал снег, след к могиле занесло, но кто-то, по-видимому, уже давно следил за Десняком, потому что вскоре после того, как скомороший рыдван со скрипом въехал в ворота княжьего двора, от Циллы явился гонец, молча сунувший Десняку запечатанный сургучом свиток. Старик поднялся на башню, разогрел печать в пламени лучины, сломал ее, развернул послание и, пробежав глазами по первым строкам, замер с отвисшей челюстью: мерзкий писарь под диктовку гнусного шпиона изящнейшим почерком описывал не только шкуру коркодела и прочие принадлежности магического обряда, но и почти слово в слово передавал оба разговора с призраком — в каморке и на могиле. Донос заканчивался приказом немедленно уложить все, что требуется для вызывания духов, и явиться в княжий терем.