и его разбудят,—плотина улиц враспашку растворится,и с песней на́ смерть ринутся люди.Но нету чудес, и мечтать о них нечего.Есть Ленин, гроб и согнутые плечи.Он был человек до конца человечьего —неси и казнись тоской человечьей.Вовек такого бесценного грузаеще не несли океаны наши,как гроб этот красный, к Дому союзовплывущий на спинах рыданий и маршей.Еще в караул вставала в почетныйсуровая гвардия ленинской выправки,а люди уже прожидают, впечатаныво всю длину и Тверской и Димитровки.В семнадцатом было — в очередь дочериза хлебом не вышлешь: завтра съем!Но в эту холодную, страшную очередьс детьми и с больными встали все.Деревни строились с городом рядом.То мужеством горе, то детскими вызвенит.Земля труда проходила парадом —живым итогом ленинской жизни.Желтое солнце, косое и лаковое,взойдет, лучами к подножью кидается.Как будто забитые, надежду оплакивая,склоняясь в горе, проходят китайцы.Вплывали ночи на спинах дней,часы меняя, путая даты.Как будто не ночь и не звезды на ней,а плачут над Лениным негры из Штатов.Мороз небывалый жарил подошвы.А люди днюют давкою тесной.Даже от холода бить в ладошиникто не решается — нельзя, неуместно.Мороз хватает и тащит, как будтопытает, насколько в любви закаленные.Врывается в толпы. В давку запутан,вступает вместе с толпой за колонны.Ступени растут, разрастаются в риф.Но вот затихает дыханье и пенье,и страшно ступить — под ногою обрыв,бездонный обрыв в четыре ступени.Обрыв от рабства в сто поколений,где знают лишь золота звонкий резон.Обрыв и край — это гроб и Ленин,а дальше — коммуна во весь горизонт.Что увидишь?! Только лоб его лишь,и Надежда Константиновна в тумане за…Может быть, в глаза без слез