Владимир Ильич Ленин

вваливалось
                       двадцать второго января
в пятиэтажное здание
                                      Съезда советов.
Усаживались,
                        кидались усмешкою,
решали
             по́ходя
                         мелочь дел.
Пора открывать!
                             Чего они мешкают?
Чего
         президиум,
                            как вырубленный, поредел?
Отчего
             глаза
                      краснее ложи?
Что с Калининым?
                                 Держится еле.
Несчастье?
                     Какое?
                                  Быть не может!
А если с ним?
                         Нет!
                                 Неужели?
Потолок
               на нас
                          пошел снижаться вороном.
Опустили головы —
                                   еще нагни!
Задрожали вдруг
                               и стали черными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся
                      колокольчика ненужный щелк.
Превозмог себя
                            и встал Калинин.
Слёзы не сжуешь
                                с усов и щек.
Выдали.
               Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались,
                                  голову мнут.
Кровь в виски,
                         клокочет в вене:
— Вчера
                в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! —
Этот год
               видал,
                          чего не взвидят сто.
День
         векам
                    войдет
                                 в тоскливое преданье.
Ужас
         из железа
                           выжал стон.
По большевикам
                              прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
                                 Самих себя же
                                                       выволакивали
                                                                      волоком.
Разузнать —
                       когда и как?
                                            Чего таят!
В улицы
              и в переулки
                                    катафалком
плыл
         Большой театр.
Радость
               ползет улиткой.
У горя
           бешеный бег.
Ни солнца,
                   ни льдины слитка —
всё
      сквозь газетное ситко
черный
             засеял снег.
На рабочего
                      у станка
весть набросилась.
                                   Пулей в уме.
И как будто
                    слезы́ стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко,
                        видавший виды,
смерти
             в глаз
                       смотревший не раз,
отвернулся от баб,
                                 но выдала
кулаком
              растертая грязь.
Были люди — кремень,
                                         и эти
прикусились,
                      губу уродуя.
Стариками
                   рассерьезничались дети,
и, как дети,
                   плакали седобородые.
Ветер
           всей земле
                               бессонницею выл,
и никак
            восставшей
                                 не додумать до конца,
что вот гроб
                      в морозной
                                          комнатеночке Москвы
революции
                    и сына и отца.
Конец,
            конец,
                        конец.
                                   Кого
уверять!
               Стекло —
                                 и видите под…
Это
      его
            несут с Павелецкого
по городу,
                  взятому им у господ.
Улица,
            будто рана сквозная —
так болит