Первый номер “Москвитянина”, вышедший 1 января 1841 г. и содержавший статьи М.П. Погодина (“Петр Великий”), С.П. Шевырева (“Взгляд русского на образование Европы”), ставшее знаменитым стихотворение Ф.Н. Глинки о Москве, имел большой успех у столичной публики и не вызвал нареканий цензуры. Но уже в марте 1841 г. власти были недовольны издателями из-за помещенного в журнале анекдота о Булгарине. Друзья, в том числе В.Ф. Одоевский, предупреждали их о необходимости быть осторожнее.
Откликнувшийся на это событие В.И. Даль писал М.П. Погодину 1 июня 1841 г.: “Радуюсь душевно вашему здоровью, радуюсь также весьма, что вы остаетесь в Москве, у нас были слухи, что вас перезвали к такому делу, от которого нельзя было бы отказаться. Скорблю душевно, что и вы испытали уже, в то противное время, все обычные неприятности журналиста - это тем больнее, что у нас идет все то не от житейских сует и трудностей издания - а от препятствий, убивающих дух. При таких обстоятельствах руки не поднимаются на работу, голова тупеет, сердце дремлет”[160 Там же, л. 9.].
В другом письме из Оренбурга, датированном 4 марта 1841 г., B. И. Даль высказал свое мнение о первых номерах “Москвитянина”, о критическом разделе журнала, а также по поводу “Отечественных записок”, отношение к которым теперь у него стало совсем иным. “Москвитянин”, по его мнению, “это первый журнал, в котором есть цвет, краска, видишь повременное издание, видишь, что издатель держался цели, маяка, знаешь, чего искать и ожидать, словом, это завлекает. Знакомить русских с заморьем в таком духе, как вы делаете, знакомить русских с Русью, это предмет, это цель, это задача - и задача достойная ”[161 Там же, л. 7.].
Подробно рассматривает В.И. Даль критические статьи C. П. Шевырева, выражая свою точку зрения на литературную критику вообще. “К сожалению, - пишет он, - я Шевырева знаю мало; не знаю, как ему покажется, если я осмелюсь высказать, что я думаю и чувствую, читая статью его; но я бы желал, чтобы все, что мне и другим добрым людям удастся написать, было разобрано так. При такой критике всякое самолюбие, всякая личность становится поодаль, в сторону, глядишь на произведение, а не на человека, сердце порывается к истинно прекрасному, парит гораздо выше пресмыкающихся в прахе. Разругай меня в пух на этот лад и строй, и у меня не станет на критика ни одной капли желчи, я с душевным уважением протяну к нему руку. Тут критик и сочинитель в стороне: тут на поприще одно и только произведение и олицетворенное искусство, изящное художество. Мы отвыкли от этого ладу. Расхвалить и разругать сделались издавна техническими выражениями нищенской критики нашей в мишурных галунах; критика - царь, но какого царя нам доселе показывали? Нам выводили на позор царя шпалерного, с короной и державой под сусальным золотом, из- за которого выглядывал, для увеселения публики, балаганный шут... от которого в казарменных представлениях предостерегают зрителей первого ряда скамеек... Если вы прежде заглядывали в журналы, то убедитесь, что во мне не говорит обиженное самолюбие; меня не разругали, сколько знаю и видел по крайней мере, нигде...”[162 Там же, л. 7-7 об.].
Очень выразительно высказывается В.И. Даль в письме от 1 июня 1841 г. о своем отношении к Краевскому и его журналу: “Издатели Отечественных записок люди добрые, прекрасные, я с ними давно короток, я готов был принести малые силенки свои им на помощь так же охотно, как теперь вам, они платят мне двести рублей, за лист, но я отстал потихоньку (между нами!), потому что желудок у меня не варит того духа, который управляет издателями. Сначала я писал к ним, высказал чистосердечно все, что чувствовал и думал, что не идет благомыслящим, благородным людям руководствоваться такими правилами, таким духом; это жалкое подражание барону Брамбеусу, жалкое тем, что оно невольное, бессознательное; не поверили, не могли или не хотели отстать; язык почти хуже, чем был в Библиотеке: критика - хоть святых выноси; крючки, придирки, личности... Безбожным языком переведенные романы в пять, шесть томов печатаются сподряд - разве это журнал?”[163 Там же, л. 9 об.]
В завершение Даль говорит о своих очень скромных авторских претензиях и желании иметь дело с “Москвитянином”, хотя обещанный гонорар здесь вдвое меньше, чем в “Отечественных записках”. Он готов получать свое “маленькое, но должное” и обещает: “Я полезу на нож за правду, за Отечество, за Русское слово, язык, за все истинное и изящное. Вслух я подобной вещи не скажу... но в письме, которое читать будут только жена моя и люди, с которыми я теперь говорю, Погодин и, может быть, Шевырев”[164 Там же, л. 8.].