Владимир Корнилов; Собрание сочинений в двух томах; Том второй: Проза

— Игнатий Тихонович?! Как же, дорогой! Давно ждем! — Боб выкатился в холл.

— Не имею чести, но предполагаю — родитель художницы? — барственно басил вошедший.

Сейчас у него челюсть выпадет, подумал я, спрятавшись за дверью.

— Но-но! Не дезертируй! Марш ко мне!

Занимая половину холла и чуть не упираясь головой в прошловековую люстру, рядом с хозяином, прозванным за малый рост и круглый живот Бобом, стоял вечный красавец, кумир моей юности Игнатий Шабашников.

— Ученик. — Он похлопал меня по плечу.

— Как же, Игнатий Тихонович! Все, понимаешь, ему завидуем…

— Не в учителях счастье. — Игнатий отмахнулся. Ему не нравилась восточная лесть.

— Вика, Игнатий Тихонович пришел! — крикнул Боб.

— Сейчас, папа, — отозвалась из мастерской наследница.

— Не в учителях счастье. Этот бандит ни в грош не ставит своего мэтра. — Игнатий меня обнял.

— Сейчас разрыдаюсь, — сказал я.

Боб испуганно взглянул на нас, но все-таки рассмеялся.

— Шутник он, а, Игнатий Тихонович?

— Обыкновенный хам.

— Осторожней, — шепнул я Игнатию, — челюсть выронишь.

— Хам, — повторил он.

— Сюда, сюда, — лепетал Боб. — Там, понимаешь, — он кивнул в сторону мастерской, — не знатоки… Совсем не знатоки…

— А здесь?.. — Шабашников усмехнулся, но, увидев двух девиц, не мог закрыть рта.

— Уронишь, — снова шепнул ему. — У Джорджа Вашингтона была из секвойи — не разбивалась.

— Какой секвойи? — удивился Боб.

— Очередной бред моего ученика. — Шабашников водворил челюсть на место и поздоровался с Викиным супругом и двумя девицами, причем руки девицам пожимал обеими волосатыми лапами.

— Очень живописны… — Он подмигнул Бобу. — Очень… — повторил, пятясь. — А вас, молодой человек, я бы написал отдельно. Вы слишком философ.

— А он и есть философ, — засмеялся хозяин. — Диссертацию, понимаешь, защитил. Вот что значит знаток душ!

— Ловец тел, — хмыкнул я.

— Очень живописны… — Игнатий снова обнял меня и подтолкнул к девицам: — Знакомьтесь, мой ученик…

— Мы уже, — сказала та, что в шортах.

— Очень хороший художник. Что ж, давайте выпьем за моего ученика! Вот за этого бандита. Прекрасный, черт возьми, художник! — Он взял с подноса две самые массивные стопки. — За тебя, Рыжикан, одной мало, — захохотал, как на сцене. Голос у него был великолепный.

— За тебя, дорогой! — Хозяин без энтузиазма поднял рюмку. Девицы и философ лишь пригубили, подозревая, что Игнатий валяет ваньку.

— Попросите его, девушки, вас написать. Прославитесь! Не предлагал им? Ну, разумеется, ты ведь любишь, чтобы с грустью…

Намекал на Леру. Она в самом деле была грустная, но кощунственно было сравнивать с ней этих шмакодявок.

— И теперь, Игнатий Тихонович, выпьем за вас. За вас и мою Вику. Это для нас такая честь…

— И убыток… — Я покосился на лапу Шабашникова. Он опять зажал в ней две рюмахи.

— Выпили? И пошли, пошли… — Боб заторопился, боясь, что Игнатий надерется. — Все идем. — Он обнял мэтра за талию. — И девушки, и ты, Гарик!

Смешно было: маленький толстый Боб едва доставал моему гиганту до подмышек.

3

В Викиной мастерской я тотчас увидел телефонную книгу. Она лежала на подоконнике, но подобраться к ней было сложно. На всех стенах, стульях, даже на полу торчала Викина мазня, и сперва надо было выдавить из себя нечто среднепоощрительное. Я толкнул Шабашникова: мол, начинай первым. Игнатий никак не походил на Данта, а Боб на Вергилия, но мастерская определенно смахивала на ад. Тридцать или сорок застекленных темпер, изображая нечто потустороннее, вопили, как поджариваемые грешники. Я не представлял, что Вика настолько разуверится в себе. Это можно было написать лишь от полной безнадеги.

— Любопытственно, — пробормотал Шабашников, пытаясь вырвать руку из короткопалой лапки хозяина, но тот вцепился в нее, как Вольф Мессинг на спиритическом сеансе. — Любопытственно, — повторил Игнатий и руку вырвал. — Но как вы, милая девушка, все это мыслите?

— Это, Игнатий Тихонович, — терпеливо стала объяснять Вика, — часть бесконечной картины, которую я буду писать всю жизнь…

— Дневник чувств?

Издевки в голосе Шабашникова никто не слышал, но, зная Игнатия, я понял: скандал неминуем. Мэтр под градусом. Вика ему не показалась и весь дом — тоже. Мне нужно протиснуться к телефонному справочнику и рвать отсюда, пока они не наговорили друг другу лишнего. Но чертову книгу отделяли от меня два молодых человека и четыре девицы. И еще трое (те, что прежде сидели в кабинете) прошли в мастерскую и разместились кто где: Викин супруг забился в угол, девица в шортах села на пол, а та, что в короткой юбке, плюхнулась прямо на телефонный справочник.
«Пропади он пропадом!» — подумал я и хотел исчезнуть, но Боб схватил меня и зашептал:

— Интересно, дорогой, говорит. Дневник, понимаешь, чувств. А?!

— Нет, это не дневник, — нахмурилась Вика. — Это бесконечность быстро текущего времени. Когда я умру, все мои работы сложатся вместе и станут живописной лентой нашей эпохи и одновременно непрерывным открытием личности художника. Я туманно?..

— Нет, нет. Очень любопытственно… — медленно ощеривался Игнатий, забывая о челюсти.

— А тебе как? — спросил меня Боб.

— Думать надо.

— Игнатий Тихонович, дорогой, Вика прошла сложный путь. От обычного реализма, понимаешь, к реализму духа. Правильно говорю?

— Папа!.. — смутилась дочка.

— Не скромничай, девочка. Вы заметили, Игнатий Тихонович, в моем кабинете ее работы?

— Как же, как же, — забасил Шабашников, который, по-моему, кроме девиц и рюмок, ничего там не разглядел. — Жить спешит, чувствовать торопится. Как же, как же… Похвально!

Мэтр изображал этакого академика за семьдесят. Зная его как облупленного, я понял, что через пять минут накроется моя дача… Игнатию только бы поработать басом, а что мне жить негде, ему плевать.

— Не слушай его, Вика. И меня тоже, — выдавил я, краснея. — Мы не поймем.

— Как не поймем? — округло спросил Игнатий. Получилась голосовая «восьмерка».

— А вот как… Мы с тобой — кроты. Все роем, роем, авось до чего доберемся, но сослепу чужого не видим.