Она покраснела и отвернулась.
— Не злись, — сказал я. — Завтра уеду. У меня сплошной швах.
— Что ты? У тебя все замечательно. Ты прекрасный художник. Не уезжай. — Она взяла мою руку. — Я бы хотела тебе помочь… Но не могу вот так… на день, на неделю…
— Уеду. Мне работать надо. Каждый день и помногу. Я еще ни черта не сделал.
— Бедный… Я тебе мешаю, а хотела наоборот. Что еще нам делать, как не помогать вам?
— Не знаю… У вас много дел.
— Все остальные — неважные. Неужели не понимаешь?..
ПЕРЕД ЯКУТИЕЙ
1
В общем, я уехал. Поездом. На самолет не хватило. Но все дни на взморье, все походы в ресторан, пьянки в главном корпусе и в моем коттедже помню отчетливо, почти по минутам. Нравилось на нее смотреть.
— Классные, — вздыхал, — у тебя ноги. Наверно, самые длинные в городе.
— Не самые… Но, когда на коньках, действительно ужасно длинные.
Никак не мог ее приручить. Сядет рядом, прижмется и тут же отскочит, словно во мне полторы тыщи вольт.
В последний день, придя в ее комнату, решил: кровь из носу, а не отстану. И она сказала:
— Уходи.
Я ушел. А утром, чуть свет, уехал.
2
Вике и ее мужу еще не обрыдла загородная идиллия, и я ночевал то у брата, то у профессора. Писать было негде. Игнатий в свою мастерскую не пускал, а, едва я начинал канючить, откидывал мне четвертную. Томке я, разумеется, не звонил, но однажды, не выдержав, поинтересовался у профессора, как Васькины дела.
— Простили. Переводы снова печатают.
— Жена не бросила?
— С какой стати?! — Профессор воззрился на меня так, что я готов был поклясться: знает!
А с Лерой у нас начался телефонный крутеж. Надравшись, я позвонил в пансионат из мастерской Игнатия. Ее подозвали. Потом она вернулась в город, и я стал звонить ей в институт. Больше минуты говорить со мной не могла и только интересовалась, откуда звоню и какая в Москве погода. Вскоре на Ленькин адрес пришла вложенная в конверт открытка с изображением нашего ресторана. Перед моим именем стояло «милый».
«Совсем разучилась писать письма. Привыкла постоянно держать себя в узде и объясняться с помощью безлично-вежливых оборотов; обыкновенные человеческие слова куда-то подевались.
Я бесконечно счастлива тем, что было на взморье (помнишь, как внезапно наступила зима!), и даже той оборванности, которая позволила до сих пор сохранить ощущение первоначальной радости узнавания.
(«Ну и ну», — покрутил я носом.)
Сейчас живу ужасно суматошно; масса каких-то мелочей, ненужных, бестолковых дел; это как паутина, от которой, кажется, никогда не избавлюсь. Как настроение? Пиши мне по институтскому адресу. Л.»
Профессор снова продал пару моих картин. Я позвонил ей и сказал, что завтра прилечу часа на два, пообедаем и махну назад. Она обрадовалась.
Я подъехал к институту.
— В ресторан, — спросил, — или другие идеи?
Других не было. Мы выбрали самый шикарный, но все равно он оказался хуже того, на взморье. До обратного самолета оставалось совсем чепуха. Она нервничала, но твердила:
— Не хочу, чтоб улетал.
— А куда меня денешь?
— Все равно не хочу… Понимаешь, не хочу…
В стеклянном бараке аэропорта она повторяла то же самое и грела руки в кармане моего пальто. Жутко мне нравилась. Будь я литератором, как Васька, немедля бы женился. Но куда мне жена да еще с ребенком?
Я улетел. И снова таскался к Игнатию ради телефона. Иногда ее в институте не было. Посылали со студентами перебирать картошку или еще куда-то. Однажды я не мог дозвониться целых три дня и получил телеграмму:
«Очень сожалею что не могла эти дни быть у телефона жду звонка понедельник Лера».
Меня припугнуло это «жду». А вдруг в понедельник звонить расхочется? Но я все-таки позвонил. И она прислала второе письмо.
«Ты все еще удивляешься? Есть чему! А я пишу тебе письма и не отправляю. Странно, не правда ли? Постоянное ощущение невозможности сказать все, что чувствуешь. Может быть, факультетский телефон виноват? Теперь не доверяю и бумаге.
Впрочем, все очень просто: ты действительно нужен мне, ты, который все перепутал в моей, в общем-то, благополучной и «правильной» жизни, но перепутал так счастливо, что я могу только благодарить тебя за это.
Оттого жду у телефона, оттого телеграмма, в которой с точки зрения здравого смысла не было никакой необходимости…»
И тут я, подлец человек, струсил: «Ты, который все перепутал…» — после таких слов женятся! Ко всему сообщала, что вскоре явится в Москву на какое-то однодневное лингвистическое заседание.
Работать было негде.
— Посели у себя! — молил Игнатия, но он был глух. Ему втемяшилось, что ученики рано или поздно предают своих мэтров. К тому же в мастерскую стали захаживать иностранцы, и он боялся: вдруг их переманю?
Словом, фартило еще меньше, чем пятнадцать лет назад, когда, вышибленный из Полиграфического, я «косил психа» перед военкоматскими врачами.
Тогда повезло. Но ведь всегда проще от чего-то избавиться, чем чего-то добиться. Итак, жилья не было, денег тоже, и, поскольку Томке не звонил, мастерская даже не грезилась.
3
Поезд пришел в одиннадцать. Лера спросила, куда пойдем. После трех — свободна. Я пробормотал что-то невразумительное. Она удивилась: так это не походило на хождение в приморский ресторан и мой прилет к ней. Но у меня было всего полтора червонца, и то одолженных до вечера.
Я проводил ее в иняз и позвонил мэтру. Телефон не отвечал. Подозреваю, Игнатий нарочно не снимал трубку. Я названивал каждые десять минут, и когда кончилось совещание, пришлось завалиться в кафе. Лера зверски похорошела. Была не в брюках, а в платье, и после двух фужеров сухого я стал трогать ее колени. Казалось, ноги стали еще длиннее.
— Ты жутко красивая. Балдеешь, когда смотришь.
— Не надо… — Она тряхнула головой, и косая прядь прикрыла лицо. Потом терпеливо ждала, пока на последние гульдены набирал болгарского вина, колбасы и сыра. Вид у нее был замерзший, и я решил больше не звонить Игнатию. В крайнем случае завалимся к кому-нибудь из его соседей. Они меня знали.
Будь руки свободны, я прижал бы ее в темных закоулках чердака, отданного живописцам под мастерские.
Игнатий открыл дверь. Из-за его спины выглядывал профессор. Это было двойным предательством, но ведь не запретишь старичку заглядывать в чужие мастерские, а мэтру — принимать кого вздумается.
— Трубку, — буркнул я, — снимать надо. Знакомьтесь.
Фурор был полный. Мэтр достал из холодильника сертификатного пойла, каких-то салатов, два паштета — из гусиной печенки и креветок. (Какого черта я тратился в магазине?!) Профессор смотрел на Леру, как, наверно, перед войной на самую классную из студенток, и я его пожалел: Лера останется с рыжим болваном, потому что болван вдвое моложе… Старость не радость.
— Он вам определенно не польстил, — улыбнулся старикан. — Не скажу, что изуродовал, но все-таки мог бы отнестись бережней.