— Да, чудной старикашка, — подал голос Игнатий. — Тут он без тебя, Рыжикан, поносил мои холсты. Я, понятно, расстроился, посадил его в тачку, разогнался перед эстакадой и чуть не врезался в опору. Чудом проскочил между ней и самосвалом.
— А еще о стихах долдонит, — скривился Васька.
— Он храбрый, — сказал я. — Сколько сидел, а не боится. И насчет тебя прав. Ты зарифмовываешь идеи. Это, если перевести на живопись, что-то вроде вывесок.
— Не трогай Костырина, — рассердился мэтр. — Васька — славный мужик. Не трусливей твоего старикашки. А уж поэт — от Бога!..
— Не надо, — шепнула Лера и погладила меня по загривку. — Так все хорошо. Не ссорьтесь.
— Мы не ссоримся, — сказал я. — Мы все друзья не разлей бычьей кровью. Вот мой первый друг и учитель Игнатий Шабашников. Денег у него уйма, а мечтает (оставаясь, понятно, любимцем выставкома) пробиться в иностранные коллекции… Все вы такие, — завелся я. — И ты, мэтр, и ты, Васька…
— Костырина не тронь. И не работай городского сумасшедшего. Вон у тебя какая красавица. Такие психов не любят.
— Его люблю, — сказала Лера.
— Врешь! — Я от нее это слышал впервые.
— Правда. — Она мотнула головой, словно была не рада. Да и чему радоваться?
— Видишь, как повезло, — сказал Игнатий.
— Она шутит. — Я обнял Леру.
— Нет, — повторила снова.
— У тебя неприятности?
— Нет. Просто тебя не понимала.
— А теперь поняла и жалеешь?
— Разве ж плохо? — Она чмокнула меня в щеку.
— Смотрите, в Рыжикане что-то есть, — усмехнулся Игнатий. — Мы-то думали, он лопух, только в живописи — фигура.
— В живописи не смыслю, — буркнул Васька.
— Не завидуй, — сказал Игнатий.
— А ну вас, — отмахнулся Васька и выпил залпом фужер.
— Ну и дурень. Нервы пожалей!
— Ерунда. Я в полном порядке. Потом все равно пить, мы приглашены на вер-ни-саж!.. Великолепный вернисаж великолепной Виктории… Черт, забыл ее отчество. Боб — ведь это кличка.
— Зачем идешь к этим продажным тварям?.. — вскипел Игнатий.
— Дочь за отца не отвечает, и она не тварь. И Боб тоже. Все, брат, сложнее… Тебе что!.. Ты в рисунках Бога ищешь, а где Бобу его искать?
— Жалостливый, — помрачнел Игнатий.
— Наверное, жалостливый. Всю неделю собираюсь признаться и не могу… Дай чего покрепче…
— Что с ним? — спросил я Игнатия.
— Опять на Западе напечатался.
— Врешь! Зачем?..
— Спроси чего полегче.
— Томку жалко…
— Нашел кого жалеть! Ты себя пожалей, а Тамара Павловна не пропадет.
— Бедный… — Лера снова погладила меня по загривку.
— Выходите за него, — сказал Игнатий.
— Он меня не возьмет.
— У меня крыши нет…
— Что крыша, когда любовь?! — словно что-то оперное, пропел Шабашников. Я едва не запустил в него бутылкой.
— Слушай, — сказал Весне, — я пишу сейчас великую картину. Ее, понятно, не купят, но после нее целый год могу не брать кисти и строгать антихолерные плакаты. После такой картины мне наплевать на всех. Я ее скоро кончу. Завтра откроется мое кафе. Я забегу в него хоть на полчаса, а потом взорву МОСХ! Все вы бездари. Один я чего-то стою. Хоть повесьте вниз головой, свое напишу. Вон у вас мастерские, а толку?.. Да ну вас… Пошли!
— Погоди… Ты ведь каяться пришел, — погрустнел Игнатий. — Что за картина?
— Скоро увидишь. Только сначала накачайся нитроглицерином. Потрясающее кафе… Сегодня выдохся. Завтра еще разок взгляну, а то мало набросков сделал.
— Не писал, что ли, забегаловок?
— Эта особенная…
— Идем, — я поднял Леру.
— Куда вы? — спросил мэтр.
— Туда же. Не обижайся…
— Только не пей, — попросила Лера. — Ты теперь быстро заводишься. На взморье был спокойней. Что с тобой?
— Денег нет. Жилья нет. Ни черта нет… Ты есть, но ты уедешь.
— А как не уехать, если ты все чего-то боишься?
— Ничего я не боюсь.
— Может, у тебя страх, что от тебя ничего не останется, раз в музеи тебя не берут и выставки у тебя не было?!
— Умница! — Я обнял ее посреди бульвара. — Не пойдем, — сказал, представив себя и ее в полуподвале.
— Тебе неинтересно или завидуешь чужому вернисажу?
— Не завидую. Ты уезжаешь.
— Поезд завтра днем.
— А вечером скажешь, что тебе надо к тетке.
— Не скажу. И пошли на эту выставку. Посмотрю на картины, а заодно — на твою симпатию, которая не дает тебе покоя.