— Пошли, — шепнул я.
— Нет, сиди! — Томка схватила меня за плечо. — И вы — тоже! — прикрикнула на Леру. — Как, как ты посмел? — накинулась на Ваську.
— Обнаружен бунт, Калерия Алексеевна… Сейчас из-за пояса будут рваться пистолеты… — смутился Костырин.
— Нарочно подстроил! Это из-за вас! — напустилась она на Леру.
— Они только что познакомились, — сказал я.
— Все равно… При ней распустил хвост, трус несчастный!..
— Заткнись! — протрезвел Васька.
— Трус! Трус! — всхлипнула Томка, забыв, что публикация на Западе свидетельствует как раз об обратном.
— Что с тобой, Томочка? — подошел к нам бородатый график.
— Ничего. Надо будет — позовут, — отрезал Васька.
— Вы свободны, — сказал я.
— Потом, Павлик… Извини, — всхлипнула Томка.
— Пойдем, — сказал я.
— Сиди, — попросил Васька.
— Что ты, понимаешь, плачешь? — Боб появился у нашего стола. — Тамарочка, дорогая, крокодил души моей, а плачешь. У меня радость. Вику, понимаешь, как принимают, а ты в слезах…
— Вика — первоклассный живописец. Но я скажу еще об одной грани ее таланта — о графике. И прежде всего хочу выразить благодарность Тамаре Павловне Шилкиной, потому что никто другой так не способствует росту молодежи…
— Тебе тоже способствовала?.. — спросил кто-то, и в зале расхохотались.
— Тамарочка?! Васенька, дорогой, что, понимаешь, с супругой?
— Легкая истерика.
— Ай-яй-яй! Ну откуда истерика?! Молодая, понимаешь, женщина. Цветок. Сейчас водочки дадим… Говорил жене: нужен женский глаз. Обстановка, понимаешь, нервная. Мало ли что случится. Может, ты, Васенька, скажешь? Поэт! Скажи вместо супруги.
— Пусть вот он… — кивнул на меня Костырин. — Тоже имеет отношение.
— Уйдем, — шепнула Лера.
— Выступи! — Боб обнял меня. — Скажи, понимаешь. Вика тебе как сестра. Вместе, понимаешь, на даче работать будете.
— Не надо, — шепнула Лера.
— Можете с места, — кивнул распорядитель.
— По-моему, это туфта, — завелся я с ходу. — Туфта, и ничего больше. Нам предлагают смотреть недописанную картину. Но дуракам половину работы не показывают…
— Сам расписался… — опешил Боб.
— Что значит — половина, треть, десятая?.. В живописи существует одно понятие — вещь!
— Правильно! — крикнула какая-то девица. — Маяковский так называл свои поэмы.
— О Маяковском поговорим в другой раз. В бане, — добавил я под жидкие хлопки тех, кто читал эту пьесу. Сам я ее не читал. — Вещь не только понятие. Это метод работы, стиль жизни. Художник живет от вещи к вещи. Вещь — это то, чего не переделать. А дневниковой или фрагментарной живописи никогда не было. И непрерывной — тоже. Непрерывность хороша в работе, а не в холстах. Холст — законченная форма. И у Вики так было. Начинала она как все. Хуже, лучше — другой разговор. Важно, что ничем от всех не отличалась.
— Она не сразу себя нашла, — перебил меня бородач мыслитель. — Теперь у нее своя философия.
— С философией лучше идти в институт философии. А у художника философия простая — кисть и краски. Другой пока не придумали. Да и при чем тут философия, когда пишешь для самого себя?! Чем лучше художник, тем выше его несовместимость с другими. У великих она абсолютна. Своя группа крови, своя ткань. Пересадки чужого ему смертельны.
— Выходит, нельзя учиться? — спросил кто-то.
— Можно. Но учеба всегда интуитивна. И учатся у художников, а не у теоретиков. Тем, кто мешает краски, теоретики ни к чему. Помните, внуки спросили деда: «Когда спать ложишься, куда бороду кладешь?» — «Не знаю. Вот лягу спать, отвечу». Лег. Положил бороду на одеяло — не то… Положил под одеяло — тоже…
— …Ну и начал совать бороду туда-сюда, а утром отвезли дедушку в психушку.
— Бред! Чистый бред! — неистовствовал Викин стол. Но зал пока был за меня. Даже раздались хлопки.
— Самое печальное, что Вика — человек честный. Но кроме честности нужны самоотверженность, терпение и сумасшедшая вера в право писать по-своему. А если этого нету, зачем браться? В России живописцев никогда не любили. Сейчас еще бегают на выставки. Вот сюда, например, пришли родственники и знакомые…
— У нас живопись не стала формой сознания. Мы — не французы… Любим учить и проповедовать. А какая проповедь, когда одни световые пятна? Потому трудно у нас живописцу… А если спросите, как отношусь к этому всему, — я обвел рукой Викины темперы, — то отвечу, как одна женщина, когда ей продемонстрировали искусственный способ размножения. «Прежний, — сказала, — был интересней». Да, интересней. И ничего тут не изобретешь. Во всяком случае, удовольствия от всего этого, — я снова обвел рукой Викины шедевры, — никакого.
— Ругать легче всего! — выкрикнул плешивый супруг.
— Не ругаю. Скорблю. Ведь до чего дошли: смотрим картины под бренчанье гитар…
— Делакруа требовал для живописи музыкального сопровождения! — сказал бородатый график.
— Делакруа вдохновлялся духовной музыкой. Но речь шла о религиозных вещах. А какая религия в буги-вуги?!
— Ретроград!
— Да гоните его в шею! Кто он? — неслось отовсюду.
— Хахаль Шилкиной… Этого еще недоставало.
— Совершенно заврался! — крикнул Боб. — Он со справкой. Психически, понимаешь, неуравновешенный. Пить не умеет…