Лишь после долгих настояний и просьб он с видимой неохотой повел гостя в свою загородную виллу.
Большой двухэтажный дом встретил Владимира Онуфриевича так же мрачно и недоверчиво, как и его хозяин. В доме были закрыты все двери и ставни; Эймар долго громыхал ключами, прежде чем отомкнул многочисленные запоры и ввел гостя внутрь.
Кое-как прибранной в доме оказалась только одна комната, да и в ней пол был заставлен огромными бутылями с вином и пивом, по углам громоздились кучи каких-то черепков, камней, обломков старинного оружия, выдававших основную научную специальность хозяина (Эймар был археологом), а на протянутых от стены к стене веревках сушились женские рубахи.
Потоптавшись в нерешительности, старик толкнул какую-то дверь и в полном молчании стал подниматься по темной скрипучей лестнице.
Ковалевский поспешил следом и ахнул. На втором этаже перед ним открылась комната, сплошь заваленная окаменелостями.
Глаз палеонтолога вмиг определил, что здесь собраны остатки млекопитающих одного периода: переходных слоев между эоценом и миоценом, – как раз то, что больше всего нужно было Владимиру Онуфриевичу!
«Главное, ведь ничего не описано, – сообщал он брату, – и обо всех этих зверях существуют только догадки, а тут лежит материал, чтобы описать животное полнее, чем живое, потому что существуют все возрасты».
Однако ликовать было еще рано. Ибо Эймар объяснил гостю, что работать в этом доме никак невозможно. И, увидев, что тот сильно обескуражен, «успокоил» его, пообещав приходить с ним сюда иногда, «на часок после обеда».
«Я просто перепугался, – делился с братом Ковалевский, – ну что можно сделать за часок».
Сообразив, что в данном случае ложь во спасение и что терять ему все равно нечего, Владимир Онуфриевич стал убеждать старика, что ради его коллекции специально приехал из Петербурга, одна дорога обошлась ему в 600 франков и он не может уехать ни с чем. Если хозяин не хочет доверить ключей от дома, то пусть позволит перенести нужные материалы в музей!
Но Эймар упорно твердил свое. И, словно бы издеваясь, угрюмо бормотал, что живет только ради науки и что коллекция, которую он собирал тридцать лет, к услугам всех.
Ковалевский внутренне кипел и уже готов был разругаться со стариком, но вовремя удержался. На следующий день он преподнес Эймару кое-что из своей коллекции, которую, несмотря на безденежье, упорно собирал с самого начала своих палеонтологических занятий.
Подношения, конечно же, были очень скромными в сравнении с теми богатствами, какими владел Эймар, но они заметно оживили сумрачного старика. Он даже позволил перенести кое-какие кости из загородного дома в музей.
Однако не все, что нужно было Владимиру Онуфриевичу.
До головы гиопотама, животного, которое особенно интересовало Ковалевского, Эймар «и коснуться не дал».
Но теперь Владимир Онуфриевич знал, чем пронять старого скрягу.
Последовали новые подношения, и Эймар, чувствуя, что идет на крайнее самопожертвование, разрешил перенести в музей и голову. Голова оказалась очень тяжелой, так что пришлось позвать на помощь скульптора, которого Ковалевский нанял делать гипсовые копии. Привлекая внимание прохожих, они вдвоем тащили диковинный череп по улицам городка, а хозяин, этот своеобразный Плюшкин от науки, «шел сзади и кряхтел».
Зато теперь Эймар «совсем разошелся» и стал «очень мил». Много толковал с Ковалевским о палеонтологии, показывал разные древности, реставрация которых и занимала его основное время. «Он, очевидно, старый скряга и очень богатый человек, – заключил Владимир Онуфриевич, – но вместе с тем очень неглупый и с довольно большими сведениями. Археолог он, должно быть, отличный».
Программа путешествия была выполнена почти полностью.
Только в Марсель, где Ковалевский намеревался сделать рисунки и схемы для давно задуманной работы о границе между юрской и меловой формациями, он не смог заехать, так как кончились деньги. Но он был «рад донельзя» и с удовольствием предчувствовал, как его парижские коллеги «с ума сойдут от злобы, что у них под боком сделана работа, которую им следовало сделать 20 лет назад».
Гиопотамы обитали в древнетретичную (эоценовую) эпоху и составляли очень обширную фауну. Только по размерам животные этой группы отличались друг от друга в несколько раз: самые мелкие из них были величиной с кролика, а самые крупные – больше гиппопотама. Главная же особенность всех их состояла в том, что они передвигались, опираясь на четыре пальца, и этот простой факт в сопоставлении с другими особенностями гиопотамов позволил Ковалевскому сделать вывод, что именно они, а, не аноплотерии являются древними предками парнопалых.
С этой новостью Владимир Онуфриевич приехал в Париж и сполна насладился произведенным эффектом: Годри, Жерве, Милн-Эдвардс «ахнули, увидевши мои материалы».
Однако Ковалевскому еще предстояло детально обосновать свою точку зрения на эволюцию парнопалых. А материал для этого имелся только в Лондоне, в естественноисторической коллекции Британского музея.
В английскую столицу его побуждало торопиться еще одно обстоятельство.
После тоскливой зимы в Иене и разрыва с Софой особенно пусто и холодно было на душе. Между тем еще в Берлине (до столь удачного путешествия по музеям Европы) он получил письмо от Марии Александровны Боковой. За прошедшие годы она окончила в Цюрихе медицинский факультет, стала врачом-окулистом и на лето 1872 года собралась в Англию – стажироваться в глазной клинике. В Париже Ковалевский узнал, что планы ее не переменились: она в Лондоне, и к ней ненадолго приехал Сеченов, а также Суслова. И вскоре Владимир Онуфриевич беседовал со старыми друзьями.
Суслова занималась медицинской практикой. Много сил отдавала она бедным пациентам, преимущественно женщинам, которых лечила бесплатно. Но бесконечная вереница больных, коим врач не всегда может помочь, сильно утомляла Надежду Прокофьевну и против ожиданий не приносила ей полного удовлетворения. Владимир Онуфриевич нашел Суслову печальной и разочарованной. «Она просто ненавидит свою жизнь, до такой степени, говорит она, частная практика убийственна», – писал он брату.
В Лондон Суслова приехала пополнить свои знания, но надежды ее не оправдались. Крайне недовольная, она говорила, что ничему не выучилась, и скоро уехала из британской столицы…
Мария Александровна, хотя и добилась наконец своего, тоже не выглядела счастливой. «Она осталась такою, как и до медицины, которая скорее увеличила, чем разогнала, ее хандру», – быстро заключил Ковалевский. Воистину прав мудрец, утверждавший, что стремление к цели дает больше радости человеку, нежели ее достижение!
Но самой важной для Владимира Онуфриевича была встреча с Иваном Михайловичем.
Ковалевский уже подумывал о возвращении на родину и планы свои связывал с университетской деятельностью. В письмах к брату он давно обсуждал их. Александр советовал ему обосноваться в Казани, но забираться в глухую провинцию Владимиру не хотелось. Пугали одиночество, скука, порождаемые ею склоки в профессорской среде… В том, что его лекции «пойдут хорошо и студентов будет много», Ковалевский не сомневался. И был уверен, что, защитив магистерскую, а затем и докторскую диссертации, сможет претендовать на профессуру в Петербурге. Ведь предпочтение должны отдавать лучшим, а в своем превосходстве над большинством русских геологов он нимало не сомневался…
Всеми этими соображениями он и поспешил поделиться с Иваном Михайловичем, однако его прожекты могли вызвать лишь мрачную усмешку на заметно постаревшем лице Сеченова. За прошедшие годы он испытал ряд новых потрясений и сделался еще большим скептиком. Из Медико-хирургической академии он ушел, протестуя против процветавших в ней кумовства и делячества, и, перейдя в Новороссийский университет, должен был все начинать сначала, то есть с устройства физиологической лаборатории.
Иван Михайлович саркастически объяснил начинающему ученому, что не все на свете делается так, как должно делаться. При появлении вакансии профессором становится не тот, кто лучше читает лекции и имеет больший вес в науке, а тот, кто раньше стал доцентом. Такова обычная практика российских университетов: будь ты хоть семи пядей во лбу, а «обойти» прежде тебя назначенного доцента невозможно.