Эльза Вегенер-Кёппен
Часть первая
Из личных воспоминаний Кёппена о его жизни до 1903 года, записанных им собственноручно
Общие наблюдения восьмидесятипятилетнего
Если посмотреть на мою долгую жизнь, то, несмотря на трагическую потерю моих трех сыновей и склонность к меланхолии, которая пропала лишь в старости, я могу заключить, что прожил счастливо. Счастье проявилось в том, какие родители мне достались, и в выборе моей преданной спутницы жизни, хотя последнее, скорее, выбор судьбы; и хотя у нас не было серьезной озабоченности в деньгах – мы не бедствовали и богатыми не были, но некоторую обеспокоенность вызывал наш образ жизни, наши привычки. Я счастлив также прежде всего тем, что мне выдалась чудесная возможность посвятить себя любимому делу, а именно плодотворной научной работе, которой я занимался почти беспрерывно с 20-летнего возраста. Без науки я бы впал в уныние, несмотря на то что судьба, да и родительский дом, наделили меня хорошим чувством юмора, которое очень помогало мне в жизни. С доброй завистью я воспринимал важность других людей, я имею в виду действительно важных лично для меня, в то же время со значительной степенью презрения я отношусь к мелочным и бездушным людям. С таким отношением к жизни я не стал по-настоящему чиновником, так как слишком сильно различал существенные вещи и несущественные. Я не стал и политиком, так как признаю и altera pars[3]!
К своему счастью я отношу и то, что уродился я совершенно заурядным: ни глупым, ни гениальным; ни охваченным страстями, ни холодным и бессердечным. По темпераменту я довольно бойкий, когда общаюсь в дружеской компании или нахожусь под впечатлениями или под влиянием каких бы то ни было мыслей, но зачастую я, скорее, спокойный и медлительный.
Определяющую роль в моей жизни сыграли постоянная тяга к познанию и научная деятельность, с предрасположенностью к критической оценке окружающей действительности, то есть с необходимостью везде докопаться до истины. В Бога сам я не верю, но всегда очень боюсь разрушить чью-либо веру. К счастью, отношение к церкви в нашей семье было довольно дружелюбным, но все-таки холодным, так что мне не потребовалось больших внутренних усилий, чтобы освободиться от религиозных догм, но, вопреки моим желаниям, некоторое старание я все-таки приложил. Когда я полностью избавился от навязанных в детстве постулатов веры, потерял этот мистический страх, лишь только тогда я стал относиться к христианству с должным уважением.
Мне посчастливилось пережить во времена моей молодости два совершенно головокружительных периода: время великих реформ в Российской империи в 1860–1864 годах и зарождение Германского рейха в 1867–1870 годах, которое я видел, находясь в пограничном Бадене, где этот процесс ощущался особенно остро.
Одним словом, мои воззрения изменились: юноша, романтик, жаждущий неограниченной свободы, и вдруг на него обрушивается жесткий контроль со стороны общества, впервые настигнувший его в России из-за менонитов[4], – невыносимо; как мужчина и старик в последующем, однако, проявился как приверженец строгой организации и ограничения прав индивидуума Законом, более того, я воспринимал это как необходимость настолько, что даже определенную часть своей жизни посвятил всеобщей трудовой повинности.
Что касается моего отношения к морали, то оно схоже с тем, как описывает его Вундт: умеренный альтруизм и социальный эвдемонизм. Однако мне присущи гораздо более сильно выраженные альтруистические и эгоистические инстинкты, которые выработались в борьбе за существование, а также намного более высокая оценка внутренних качеств (как свобода, миролюбие, достоинство и т. д.), чем внешних. Как сострадание впитывается с молоком матери, так, по моему разумению, аналогично приходит и чувство справедливости, которое не терпит неравенства, а при утонченном складе ума еще и поможет оценить самого себя.
Потребность жить со своим окружением в мире и согласии стала для меня, за исключением мальчишеского и юношеского возраста, гораздо важнее, чем, например, быть правым в споре или рассказать правду не к месту. Говорить неправду я практически не умел, поэтому я без конца молчал, когда видел поступки или слышал слова, с которыми я не согласен, но до некоторого предела, пока я не чувствовал, что мое молчание начинает означать потакание происходящему, то есть ложь с моей стороны, – только тогда я прерывал безмолвие. Где этот предел – дело чувства. Одно из красивейших стихотворений, которые я знаю, принадлежит перу Теодора Шторма: «Моим сыновьям».