Если хотя б за час до срока Лилик ничего не сделает, я буду знать, что я любящий идиот и для Лилика испытуемый кролик.
Вол. 28 декабря»[64].
Это широко известное письмо поэта неожиданно коррелирует еще с одним рассуждением Розанова. На сей раз о так называемых назаретянах, которые добровольно расставались на некий срок. Вот как описывает их ощущения Розанов: «Назорей! Обязанный на дни «назорейства», срок коего он сам для себя определял, «воздерживаться от сикора и вина», как известно расхолаживающего (разжижающего) кровь и расслабляющего половые силы. Срок назорейства, избираемый обыкновенно на 30 или немного больше дней (по «фантазии»), был темпом изощренно чистых, глубоко ясных в сознании, совокуплений: конечно, ни малейше не преувеличенных в числе <…> но бесспорно, так сказать, полновесных, зернистых, содержательных»[65].
Мы не знаем, строил ли Маяковский свою жизнь в точности «по Розанову», но поэма «Про это», связанная с ней жизненная ситуация и ментальный результат заставляют это предположить.
Таким образом, «Про это» оказывается на глубинном уровне, который включает в себя одновременно и текстовые, и биографические показатели, связанной со смыслом, подтекстом и образным рядом более ранних поэм Маяковского. Разумеется, такого рода связь наблюдается практически на всех уровнях структуры текста, но полное единство смыслового пространства поэм Маяковского проявляется, как нам кажется, лишь при сочетании поэтики, философии пола и жизнестроительного проекта Маяковского; к тому же мозаичность и многоуровневость текстов Розанова создают для такого рода ситуаций исключительно благоприятную культурно-текстовую среду.
Сцена на мосту в «Про это», восходящая к свидригайловскому самоубийству, разыгрывается в лунную ночь с участием «людей лунного света». Нас уже не удивит, что «человеком лунного света» предстает и герой Маяковского:
У спасителя не случайно «вид Иисуса», и он совершенно закономерно «венчан в луне». Прежде всего, лунный свет у Розанова однозначно ассоциировался с бесполостью христианства, с его тягой к аскезе, безбрачию и т. д.: «Разумеется, в древности говорилось о божестве лунных свойств, о божестве лунного характера, вот этого нерождающего и светящего, грустного, манящего, нежного, влюбляющего в себя и как бы ласкающего влюбленных, – до сближения. Все женихи и невесты почему-то «смотрят на луну»; чего и в голову не придет супругам, даже самым любящим, очень любящим. Совсем другой колорит любви!..
Солнце – супружество (совокупление), солнце – факт, действительность. Луна – вечное «обещание», греза, томление, надежда: что-то совершенно противоположное действительному, и очень спиритуалистическое»[67].
Такой подход к «лунному комсомольцу» из главки «Спасение» позволяет увидеть развитие этой образности в главке «Романс»:
За закатом, каким бы он ни был красивым, неизбежно последует (в рамках лунного сюжета) лунная ночь – синоним недоступности любимой. Именно поэтому так боится лунной ночи Маяковский, подчеркивая свою связь с героем поэмы:
Для Маяковского нет сомнений в слиянности с этим Христом- комсомольцем, так же, как и для Розанова – в слиянности Достоевского и его героев: «Нет сомнений в слиянности Свидригайлова и знаменитого художника, начертавшего сей мистический образ»[68].
Вглядимся в образ Христа-комсомольца внимательнее:
64
В. Маяковский – Л. Брик. Письмо от 28 декабря 1922 г. Москва // Янгфельдт Б. Любовь – это сердце всего: В.В. Маяковский – Л.Ю. Брик. Переписка. 1915–1930. М., 1991. С. 100.