Святославичи спорили так, будто от того, где положат мощи, зависят дальнейшие судьбы Русской земли.
Распалился и Мономах. Он долгими годами, десята-. летиями давил в себе гнев и возмущение, ненависть и страх ради единства Русской земли, ради отца, ради детей, ради сестер, брата, ради самого ценного в его ЖИЗНИ - борьбы с половецкими набегами. И теперь, когда многое осталось позади, принесены такие жертвы и проделаны десятки боевых походов, когда Киев уже в его, руках, нужно было снова тихо улыбаться, хитрить, ждать,., ждать чего? Ему было уже шестьдесят! Его ще-. ки пошли красными пятнами, и он гневно понизил голос, и тот, сошедший почти до шепота, задрожал от ярости. Стало ясно, что на УТОТ раз Мономах не уступит.
Напряженно стояли рядом Мономаховы дружинники, схватившись за рукояти мечей, внимательно следя за своими противниками.
Дело решил митрополит Никифор, предложивший, кп-цуть жребий: церковь была против новой междоусобицы, которая могла обернуться неисчислимыми бедствиями для верхушки Русской земли.
Затихли спорящие стороны, поняв тайный призыв митрополита.
Выпал жребий Святославичей.
Эта последняя вспышка окончательно додорвала силы Олега. После пышных торжеств и пиров он вернулся в Чернигов к брату усталый и опустошенный и занемог.
1 августа он умер, а 2-го был погребен в Спасском соборе рядом с отцом - великим князем Святославом Яро-славилзм.
Весть о смерти Олега Мономах воспринял спокойно. Уже в Клеве было видно, что Олег не жилец - худой, сгорбленный, с серым лицом, он держался лишь своей неиссякаемой гордыней. Олег знал, и это знали все, что он оставался по старшинству первым русским князем, сыном великого князя, который правил в Киеве ранее Мо-помахова отца. Было видно, что в распрю около рак Бориса и Глеба он вложил последние душевные силы.
Теперь Олега нет, и с ним ушла в прошлое длинная пора привязанности и надежд, зависти и вражды, междоусобий и убийств, кажущегося смирения н неутоленной гордости.
Отныне, казалось, Черниговская земля была неопас-па, а горячее заполошное племя Ольговичей он сумеет держать в узде; старший из них, Всеволод Ольгович, уже при жизни отца послушно ходил в походы по указке переяславского князя.
И словно первой проверкой для Ольговичей стало приказание Мопомаха собираться к ранней весне 1116 года в новый большой поход в донские степи. Верный себе, Владимир решил вновь нанести упреждающий удар по старому врагу, добить окончательно донских половцев, потому что основные силы в недавнем половецком выходе в Русь были снова с Дона. Что касается приднепровских половцев, то они все больше увязали в войнах с Византией, откочевали к югу, вмешивались в распри бал-капских государей и меньше беспокоили киевского князя.
Готовились рати киевская, черниговская, переяславская, смоленская. Но все расчеты перечеркнул заратив-шийся минский князь. С севера пришли вести, что Глеб Всеславич вторгся в смоленские земли, разорил дреговичей, сжег Лучоск.
Владимир с досадой слушал сбивчивый голос запыхавшегося гонца, которого пригнал к нему сын Вячеслав. Снова Полоцк, снова племя Всеслава. Сколько можно Руси терпеть невзгод и напастей от заносчивых полоцких князей! Или мало жгли их города - Полоцк, Минск и другие, или мало людей угоняли в полон, отнимали княжеские и боярские пожитки? Нет, Теперь неймется Глебу.
Мономах ходил по палате, закинув руки за спину, круто повертываясь на каблуках, с нарастающим раздражением думал о том, что рушится начатое большой дело ца юге - новый поход в степь. Приходила мысль - немедля отомстить Глебу, стереть с лица земли его города, спалить нх, а самого в оковах привести и Киевский
Решив сделать это, Мономах тут же успокоился и уже не торопясь обдумал все заново.
Через некоторое время в Минск к Глебу выохало посольство с предложением о мире. Владимир просил Глеба уняться, покаяться, уйти из смоленских земель, жить и согласии. Мономах и прежде решил, что следует договориться со своим соплеменником, не затевать войны, не губить людей и городов, но разорять смердьих земель.
Однако Глеб ответил заносчиво и дерзко. Послам он заявил, что не только не уйдет из смоленской земли, но доберется еще и до земель самого Владимира, до киевских городов. Это означало новую междоусобную войну. Мономах, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, действовал решительно и быстро. Уже через несколько дней он сам с киевской ратью выступил к Смоленску и.' вошел в город, где его ждал с дружипой Вячеслав. Вскоре к городу подошла дружины Мономаховых сыновей Ярополка и Юрия, а также черниговская рать с Давы-дом, Давидовичами и Ольговичами.
Узнав о начале войны, Глеб отбежал из смоленской земли и затворился в Минске. В это время Вячеслав с ходу захватил Оршу, а Давыд и Ярополк с переяславской ратью взяли на щит Друцк. Город был разграблен и сожжен. Но Глеб еще сидел за стенами Минска, и Мономах приказал двоюродному брату, сыновьям и сыловцам идти и брать город приступом.
Вскоре Мономахова рать обступила Минск. Город был укреплен хорошо: с Глебом в Минске засела его дружина; вооружил он и вывел на крепостные стены и горожан. Здесь, в Полоцкой земле, которая испокон века воевала с Киевом, сделать это было нетрудно. Теперь Глеб приготовился к бою, но каково же было его удивление, когда он увидел, как прямо напротив городских ворот, посреди Мономахова стана, воины ставят для великого князя избу. Это означало долгую осаду, голод и жажду и, наконец, сдачу, разграбление и поток и пожар, а для самого Глеба - позорный плен. С городских стен видели, как Мономахова рать облегала город, как уходили по всем дорогам крепкие сторожи, как дружинники разъезжались по окрестным селам и городкам в поисках ествы для войска и корма для лошадей. Глебу стало ясно, что киевский князь будет стоять под городом до тех нор, пока не возьмет его. Ужасаясь, смотрели с городских степ на приготовления осаждавших и горожане.
А вскоре из Минска в стан Мономаха пришли бояре Глеба с мольбой о мирэ. Но заключить мир с минским князем, дерзко нарушившим единство Русской земли, было немыслимо. Требовалось наказание. Если не наказание, то, до крайней мере, большая острастка.