цеплялись за традиции, как лоза за сохлое дерево. Они ели за большими столами, оцепенело сидя вокруг на жестких деревянных сиденьях. Наряды их состояли из многих частей, да сверх того каждая из оных хранила ссохшиеся и бесполезные остатки той или этой моды постарше (одевающемуся поутру горожанину приходилось протискивать тридцать, примерно, пуговиц во столько же петель и еще завязывать три узла, и проверять содержание пятнадцати карманов).
Набоков показывает, что своим безразличным приятием повседневности мы уничтожаем красоту и волшебство мира, само существование которого — вечный и неисчерпаемый сюрприз.
II
В Уэлсли Набоков числился лектором — должность, приравниваемая к преподавательской, — но при этом оставался внештатником. Он вел занятия по русскому языку для начинающих (курс № 100) для восемнадцати студенток, три двухчасовых семинара в неделю, и зарабатывал 800 долларов в год — меньше, чем в Музее сравнительной зоологии (1200 долларов в год)9.
Он начал обучение с фонетики: «Русская гласная — апельсин, английская — лимон. Когда вы говорите по-русски, рот должен растягиваться в уголках… По-русски можно и нужно говорить с постоянной широкой улыбкой». Он считал, что начинать преподавание языка нужно с грамматики, а не с лексики: «Анатомия должна предшествовать систематике, и изучить поведение слова важнее, чем научиться произносить по-русски „до свидания“ или „доброе утро“». В теории он считал, что все правила необходимо выучивать наизусть: «Я должен признаться, что испытываю непреодолимое отвращение к любому уравниванию или чрезмерному упрощению… Буханки знания не нарежешь аккуратными ломтями»10.
Но на практике занятия не приносили ему большого удовлетворения. Он сидел во главе семинарского стола в маленькой аудитории Фаундер-Холла, перед ним были разложены книги, бумаги, сигареты, спички, пепельница — он теперь курил до четырех пачек в день, зажигая очередную сигарету от окурка предыдущей и выразительно вминая последний в переполненную пепельницу. Студентки рассаживались вокруг стола — он просил их всегда занимать одни и те же места. Всегда внимательный к человеческим индивидуальностям, Набоков хорошо знал всех студенток — кому что нравится, кто с кем дружит. В качестве учебника он пользовался «Курсом современного русского языка» Биркета, но постоянно отступал от него, читая поэтические проповеди о синестезии, или о гении Пушкина, или же о радостях своей последней охоты за бабочками11.
В начале осени он написал «Вечер русской поэзии»12 — свою самую длинную и, пожалуй, лучшую после «Бледного огня» англоязычную поэму, обессмертившую его занятия в колледже и «выездные» лекции. В самом сюжете поэмы нет ничего примечательного: это стилизованный стихотворный пересказ лекции приезжего профессора в женском колледже. Чем же так хороша эта поэма, что хочется процитировать все 150 ее строк от начала и до конца? Может быть, контрастом — юные студентки, задающие наивные вопросы, и воображение поэта, позволяющее ему описать всю Россию целиком — ее пейзажи, древнюю историю, природу и культуру. Может быть, противопоставлением дисциплины и экономики, с одной стороны, и ярких красок фантазии, подземного биения страсти, с другой. Прошлое заезжего лектора и его ощущение непередаваемой потери приглушены и в то же время облечены в предельно романтическую форму, словно речь идет о монархе в изгнании, терзаемом постоянным страхом преследования:
Beyond the seas where I have lost a scepter I hear the neighing of my dappled nouns, soft participles coming down the steps, and liquid verbs in ahla and in ili, Aonian grottoes, nights in the Altai, black pools of sound with «l» for water lilies. The empty glass I touched is tinkling still, but now 'tis covered by a hand and dies. «Trees? Animals? Your favorite precious stone?» The birch tree, Cynthia, the fir tree, Joan, like a small caterpillar on its thread, my heart keeps dangling from a leaf long dead but hanging still, and still I see the slender white birch that stands on tiptoe in the wind, and firs beginning where the garden ends, the evening ember glowing through their cinders. [За морями, где я утратил скипетр, я слышу ржание моих крапчатых существительных, тихие частицы спускаются по лестнице, ступая по листьям, волоча шуршащие шлейфы. [Слышу] текучие глаголы на -ала или -или, Аонийские гроты, алтайские ночи, черные пруды звуков, где «л» — водные лилии. Пустой стакан, до которого я дотронулся, еще звенит. Но вот его накрыла рука — он умирает. «Деревья? Звери? Ваш любимый драгоценный камень?» Береза, Цинтия, и ель, Джоан, как маленькая гусеница на своей нити, мое сердце свисает с давно засохшего листа, но все не срывается, и я все вижу стройную белую березу, вставшую на цыпочки на ветру, и ели, что начинаются там, где кончается сад, уголья вечера тлеют сквозь их пепел].