Почему ложных?
Потому что воображение ребенка — особенно городского — мгновенно искажает, стилизует или иным образом изменяет те странные вещи, которые ему сообщают о трудолюбивой пчеле, которую, впрочем, ни он, ни его родители не могут отличить от шмеля.
То, что один критик назвал вашим «почти навязчивым вниманием к слогу, ритму, каденции и оттенкам слов», ясно видно даже в выборе имен для ваших знаменитых пчелы и шмеля — Лолиты и Гумберта Гумберта. Как вы их придумали?
Для моей нимфетки мне нужно было уменьшительное имя с лирической мелодией в нем. Одна из самых прозрачных и светлых букв — «Л». В суффиксе «-ита» много латинской нежности, которая мне также требовалась. И вот: Лолита. Впрочем, произносить следует не так, как произносите вы и большинство американцев: Low-lee-ta, с тяжелым, липким «L» и длинным «о». Нет, первый слог как в слове «lollipop» [64], «л» влажное и нежное, «ли» не очень резкое. Испанцы и итальянцы произносят его, конечно, с абсолютно верным оттенком лукавства и ласки. Другой причиной было приятное мурлыканье источника, ее полного имени: эти розы и слезы в «Долорес». Нужно было передать душераздирающую судьбу моей девочки вместе с ее очарованием и прозрачностью. Имя Долорес также наделяло ее другим, более простым, знакомым и детским уменьшительным — Долли, хорошо сочетавшееся с фамилией «Гейз», в которой ирландские туманы {155} смешались с немецким кроликом — я имею в виду немецкого зайчика.
Вы, конечно, используете игру слов с немецким словом, обозначающим кролика, — Hase. Но что вдохновило вас удвоить лолитиного стареющего любовника с такой откровенной избыточностью?
Это тоже просто. Я думаю, что в этом удвоенном рокоте много гнусного и много намека. Мерзкое имя для мерзкого человека {156} . Это также царственное имя, а мне нужно было царственное звучание для Гумберта Свирепого и Гумберта Робкого. Его также можно использовать в каламбурах. А отвратительное уменьшительное «Гум» находится на одном уровне, социальном и эмоциональном, с «Ло», как называла ее мать.
Другой критик написал о вас, что «необходимость отсеивать и отбирать слова в единственно верной последовательности из многоязычной памяти и расставлять их многократно отраженные оттенки в правильном соседстве должна быть физически изнуряющей работой». Какую из ваших книг вы назовете самой сложной в этом смысле?
О, конечно «Лолиту». Мне не хватало необходимых сведений — это была первоначальная трудность. Я не знал ни одной американской 12-летней девочки, и я не знал Америки; я должен был создать Америку и Лолиту. Создание России и Западной Европы заняло у меня около 40 лет, и теперь передо мной стояла сходная задача, но в моем распоряжении было гораздо меньше времени. Добывание таких местных составляющих, которые позволили бы мне впрыснуть обыденную «реальность» в варево личной фантазии, оказалось гораздо более трудным процессом в пятьдесят лет, чем это было в Европе моей юности.
Вы родились в России, но много лет живете и работаете в Америке и Европе. Есть ли у вас сильное ощущение национальной принадлежности?
Я американский писатель, родившийся в России и получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу, прежде чем провести 15 лет в Германии. Я приехал в Америку в 1940 и решил стать американским гражданином и сделать Америку своим домом. Так случилось, что я сразу же, встретился с самым лучшим в Америке, с ее богатой интеллектуальной жизнью и ее непринужденной, добродушной атмосферой. Я погрузился в ее великие библиотеки и в Большой Каньон. Я работал в лабораториях ее зоологических музеев. Я приобрел больше друзей, чем у меня когда-либо было в Европе. Мои книги — старые и новые — нашли нескольких превосходных читателей. Я стал толстым, как Кортес, — в основном потому, что бросил курить и стал вместо этого жевать конфеты, в результате чего мой вес вырос с обычных 140 фунтов до монументальных и веселых 200. Стало быть, я на треть американец — добрая американская плоть греет и оберегает меня.
Вы провели 20 лет в Америке, но никогда не владели здесь домом и нигде по-настоящему не осели. Ваши друзья говорят, что вы всегда останавливались в мотелях, коттеджах, меблированных комнатах и арендовали дома у отсутствующих профессоров. Вы чувствовали себя таким беспокойным и таким чужим, что идея обосноваться где-нибудь раздражала вас?
Главная причина, коренная причина, я думаю, в том, что любое окружение, не являющееся копией моего детства, не удовлетворило бы меня. Я никогда не смогу найти точное соответствие своим воспоминаниям — так зачем и беспокоить себя безнадежными приближениями? Есть еще несколько особых причин: например, фактор стремительного движения, привычка к стремительному движению. Я с такой силой вылетел из России, с такой жестокой силой возмущения, что так с тех пор и качусь. Правда, я докатился и дожил до того, что стал аппетитной штучкой, «полным профессором», но в душе навсегда остался тощим «гастролирующим лектором». Несколько раз говорил себе: «Вот, хорошее место для постоянного дома» — и тут же слышал грохот обвала, уносящего сотни отдаленных мест, которые я бы разрушил самим актом поселения в одном определенном уголке земли. И наконец, меня не очень интересует мебель, столы, стулья, лампы, ковры и все такое — наверное, потому, что мое роскошное детство научило меня относиться с насмешливым неодобрением к любой слишком искренней привязанности к материальному богатству. Вот почему я не почувствовал ни сожаления, ни горечи, когда революция уничтожила это богатство.
Вы прожили двадцать лет в России, 20 лет в Западной Европе и 20 лет в Америке. Но в 1960, после успеха «Лолиты», вы перебрались во Францию, а потом в Швейцарию и с тех пор не возвращались в США. Означает ли это, что, несмотря на ваше самоопределение как американского автора, вы считаете свой американский период законченным?
Я живу в Швейцарии по чисто личным причинам — семейным и также некоторым профессиональным — например, определенные изыскания, нужные для определенной книги. Я надеюсь очень скоро вернуться в Америку — обратно к ее библиотечным полкам и горным перевалам. Идеальной обстановкой была бы абсолютно звуконепроницаемая квартира в Нью-Йорке, на последнем этаже — чтобы сверху никто не ходил и ниоткуда не слышалось легкой музыки; и бунгало на юго-западе. Иногда я думаю, что было бы забавно снова украсить собой какой-нибудь университет, жить и писать там, но не преподавать, или, по крайне мере, не преподавать регулярно.