Владимир Набоков гордился своим отцом, называя его «здоровым и жизнерадостным бунтарем»80 и бережно храня в памяти все впечатления, связанные с его политической деятельностью, свидетелем которой он был с детства.
В пятидесятые годы, работая в Корнеле над своей автобиографией, Набоков хотел поехать в Библиотеку Конгресса, чтобы собрать материалы для главы, посвященной отцу; однако у него не хватило на это ни времени, ни средств81. Когда в 1961 году был случайно обнаружен старый семейный альбом, Набоков включил некоторые почерпнутые из него сведения о Владимире Дмитриевиче в переработанный вариант книги «Память, говори». Однако у писателя сохранилось представление, что отец начал свою политическую деятельность примерно в 1904 году82, хотя в действительности это произошло в 1898 году, то есть еще до рождения сына.
Один из ближайших соратников В.Д. Набокова, Иосиф Гессен, который был среди основателей леволиберальной газеты «Право», вспоминал о том, с какими трудностями им пришлось столкнуться при формировании редакционного комитета. Долго не могли найти специалиста по уголовному праву. После того как две кандидатуры пришлось отклонить, решено было обратиться к В.Д. Набокову, которого в редакции «опасались как элемента чужеродного»: «Мы все в общем были люди одного круга, одной социальной ступени. Набоков же, сын министра, камер-юнкер, женатый на миллионерше Е.И. Рукавишниковой, живший в барском особняке на Морской… рисовался нам человеком с другой планеты» 83.
Чтобы понять их опасения, нужно представить себе безукоризненный аристократизм Владимира Дмитриевича. В октябре 1905 года Россию охватили небывалые беспорядки, уже начиналась всеобщая стачка — детонатор грядущей революции; надвигался хаос. В эти дни Владимиру Дмитриевичу пришлось поехать в Москву для участия в учредительном съезде новой конституционно-демократической партии. Спокойный, уравновешенный, он оставался верен себе и своим привычкам: Как всегда, предварительно на вокзал явился его камердинер, чтобы уютно устроить отделение — на столике портрет жены, будильник, лубок с Елисеевскими фруктами, содовая вода и т. д., на вешалке красуется шлафрок84.
Вот этот элегантный, светски-надменный с виду человек и удивил весь редакционный комитет «Права», «выразив радушную готовность войти в состав редакции». Однако он не только не принес с собой «холодок великосветских условностей» — как того опасались сотрудники, между которыми уже успели сложиться простые, дружеские отношения, — но и еще «теснее спаял их кружок», «открылся прекрасным товарищем… и необычайно добросовестным работником», готовым «брать на себя самые ответственные статьи, привлекавшие к „Праву“ общее внимание»85.
Владимир Дмитриевич вошел в лагерь оппозиции и стал сотрудником «Права», когда его жена была беременна Владимиром. Через год после рождения сына Набоков напечатал статью, где впервые выступил за отмену смертной казни86, тем самым продолжив одно из дел своего отца и предвосхитив одну из тем в творчестве сына.
Хотя в десятилетие свирепой реакции, когда Дмитрий Николаевич был министром юстиции, он не мог даже поднять вопрос об отмене смертной казни, ему все же удалось, по крайней мере, смягчить ее варварскую жестокость. Поскольку публичная казнь, по его твердому убеждению, не только не производила устрашающего впечатления, но и превращалась в своего рода спектакль, «давая лишь пищу для удовлетворения праздного и грубого любопытства толпы», он внес важные изменения в порядок исполнения приговора о смертной казни: после 1881 года она совершалась «в ограде тюрьмы в присутствии некоторых должностных лиц и десяти местных обывателей из заслуживающих общественного доверия домохозяев»87.
Когда в 1906 году была созвана Государственная дума, сын бывшего министра юстиции стал одним из самых выдающихся ее ораторов — в частности, ему было доверено ознакомить первый российский парламент с проектом закона об отмене смертной казни88. Даже в эмиграции, почти два десятилетия спустя, он оставался страстным противником смертной казни. По характерному «набоковскому» совпадению, Владимир Дмитриевич в последний раз выступил за ее отмену в статье, которую одна манчестерская газета получила в тот самый день, когда на ее страницах было напечатано сообщение о его гибели. Он хорошо понимал, что спор о том, является ли смертная казнь эффективной мерой устрашения, может продолжаться бесконечно, и поэтому в борьбе против нее призывал в свои союзники «великих знатоков человеческого сердца» — Гюго, Диккенса, Тургенева и Достоевского, с их неоспоримыми моральными доводами89.