Даже в раннем детстве он не был пассивным продуктом своей среды: он просто брал отовсюду то, что хотел. Но ему на редкость повезло родиться и вырасти в центре культуры, последние свершения которой могли соперничать с лучшим из того, что Франция, Англия и Германия создали за значительно более длительный период времени, — в городе, который воспринимал Западную Европу острее и глубже, чем Европа когда-либо воспринимала Россию.
II
Набоков был до мозга костей петербуржцем. Он так ни разу и не побывал в Москве, а на ее жителей взирал, словно цивилизованный римлянин на этрусков (в «Других берегах» он, например, напишет: «…разговаривая с москвичами и другими русскими провинциалами»12). Петровское «окно в Европу» — Санкт-Петербург являл собою замечательный пример того, как Россия может вдруг, одним рывком догнать западноевропейскую культуру, у которой она долгое время плелась в хвосте. В начале 1900-х годов город был столь явно европейским, что над его магазинами красовались вывески не только на русском, но и на немецком, французском или английском языках.
Лик Петербурга также хранил следы самодержавного гнета и склонности русских царей к самовозвеличиванию: Медный всадник, памятник, поставленный Екатериной Петру I, Триумфальная колонна, воздвигнутая Николаем I в честь Александра I. Но для Владимира Набокова самодержавный Санкт-Петербург был в гораздо большей степени Петербургом Пушкина — по его словам, «самого главного и самого европейского поэта России»13. Еще больше, чем сам город, Пушкин воплощает способность России быстрым рывком сравняться с Европой и даже обогнать ее. От его высокого западничества зажглось величие русской культуры; смело выражая мечту о свободе своей страны, он попутно переосмыслил и отношение к ее столице. В своем знаменитом стихотворении Пушкин показывает нос Александровской колонне и возносится над ней, умаляя, как говорит Набоков, величие этого памятника, стоящего на «залитой лунным сиянием Дворцовой площади… безнадежно пытаясь дотянуться до подножья» пушкинской строки14.
В «Памятнике» Пушкин предсказывает, что Россия всегда будет чтить его как поэта, восславившего свободу. Именно так воспринимал его и Владимир Набоков. Более чем уместно поэтому, что в первую неделю жизни Набокова газеты с полным основанием объясняли ажиотаж по случаю предстоящих торжеств тем, что пушкинский юбилей сосредоточил в один фокус пробудившееся стремление народа к свободе. Сергей Муромцев, будущий председатель радикальной Первой Думы, в своей статье, посвященной столетию поэта, охарактеризовал пушкинскую поэзию «как поэтическое выражение достоинства человеческой личности, стремившейся к свободному самоопределению вопреки налагаемым на нее путам властной опеки»15. Это выражает суть не только пушкинской поэзии, но и преисполнивших Россию 1899 года надежд, и оппозиционного либерализма В.Д. Набокова, и тех принципов, которым его сын оставался верен всю жизнь.
III
К концу XIX века заяц, мчавшийся наперегонки со степенной черепахой Европой, стал все больше проявлять признаки раздвоения личности: воля России спала и пробуждаться не желала, тогда как ее ум и мускулатура напряглись для рывка. Конфликт между старым и новым не мог не отразиться даже на жизни необычного младенца.
Кормилица, которая конечно же была у маленького Володи, жаловалась на то, что ее подопечный — в будущем его будет постоянно мучить бессонница — всегда бодрствовал, улыбаясь и глядя по сторонам своими ясными глазами16. Больше чем кто-либо другой его мать «во всем потакала ненасытному зрению» своего сына, его исключительной восприимчивости к новому миру света и красок, который открывался ему с каждым днем. Она приносила
целую груду драгоценностей, чтобы позанять меня перед сном. Я был тогда очень мал, и эти струящиеся диадемы и ожерелья не уступали для меня в загадочном очаровании табельным иллюминациям, когда в ватной тишине зимней ночи гигантские монограммы и венцы, составленные из цветных электрических лампочек — сапфирных, изумрудных, рубиновых, — глухо горели над отороченными снегом карнизами домов17.
В то время как верноподданные граждане иллюминировали фасады своих домов в честь именин членов императорской семьи, многие считали, что у них нет оснований выражать царю верноподданнические чувства; среди них был и В.Д. Набоков, который отказался украшать по такому случаю свой особняк18. Другие же продолжали превозносить прошлое. Характерная примета правления Николая II, с присущим ему культом традиций феодальной Руси, — исторические костюмированные балы в Зимнем дворце, которые устраивались, дабы прославить великолепие былого. В 1903 году младшая сестра Владимира Дмитриевича явилась, исполненная гордости, на один из последних и самых пышных балов такого рода в костюме боярыни, выполненном по эскизу Дягилева и богато украшенном драгоценностями от Фаберже19.