Когда 12 августа Владимир Дмитриевич вышел из тюрьмы, жена встречала его в Петербурге. Вместе они доехали на поезде до Сиверской — ближайшей от Выры станции. На пути в усадьбу его торжественно приветствовали в Рождествено крестьяне трех соседних деревень — под гирляндами из сосновых веток и васильков. Дети дожидались отца в деревне, и когда Владимир увидел подъезжающих родителей, он заплакал от волнения и побежал вдоль дороги навстречу отцу. Среди встречавших Владимира Дмитриевича не было батовских крестьян из имения М.Ф. Набоковой, которая, желая показать, что не одобряет политической деятельности сына, запретила им под страхом штрафа участвовать в «революционной» демонстрации в его поддержку. Вскоре власти получили донос на Жерносекова, учителя рождественской школы, — по делу о его участии в организации торжеств было проведено следствие, и его приговорили к ссылке. Однако делу — вероятно, не без вмешательства В.Д. Набокова — не дали хода43.
VII
Через неделю родители, оставив детей в Выре, отправились в Италию. За день до их отъезда вся семья собралась в саду, около мишени для стрельбы из лука, чтобы позировать фотографу: Володя злился на ненавистный ему жесткий воротник и Стрезу44. Лето, однако, принесло ему кое-какие утешения. В своих ловитвенных экспедициях он пока ограничивался лесами и полями между Вырой и Батовом, но дважды ему показалось, что он первым поймал экземпляр неизвестного вида, — увы, специалисты, которым он сообщил об этом, разбили его честолюбивые надежды. Даже в холодные осенние ночи, незадолго до возвращения родителей, он «ловил ночниц на приманку, вымазав стволы в саду душистой смесью патоки, пива и рома». К концу года девятилетний Володя «в совершенстве овладел европейской лепидоптерологией», изучив «Die Gross-Schmetterlinge Europas» Гофмана45, хотя для этого ему пришлось смотреть в словаре почти каждое слово.
Зимой в Петербурге, как и год назад, уроки английского Владимиру и Сергею давал приходящий учитель мистер Бэрнес. Как правило, урок состоял из диктовки и одного и того же непристойного лимерика, который учитель повторял по просьбе мальчиков, и Владимир считал, что он попросту больше ничего не знает. Позже Набоков обнаружил, что его нерадивый педагог был, оказывается, весьма известным переводчиком русской романтической поэзии. Когда занятия с Бэрнесом прекратились, братья Набоковы в течение десяти лет до приезда их в 1919 году в Англию не имели реальной возможности разговаривать по-английски46.
Приход лета неизменно предвещал новые удовольствия. Летом 1909 года к знакомым радостям гребли и плавания, тенниса и крокета, стрельбы из лука и верховой езды прибавились еще и велосипедные полеты и падения. В тот год Володя долго учился не заезжать в кустарник, вихляя рулем своего новенького «Дукса» — устойчивой машины, снабженной небольшой сиреной вместо звонка, — правда, без номерного знака, который в городе был бы совершенно необходим. Можно ли представить себе что-нибудь более волнующее: бросить вызов силе тяготения и мчаться, нажимая на педали, по шоссе рядом с отцом (надевшим по этому случаю бриджи) и кивать попадавшимся навстречу крестьянам47.
Лето означало также и большие семейные праздники. С раннего детства Владимир любил компанию своих многочисленных двоюродных братьев («с большинством из которых я был в разное время дружен») и двоюродных сестер («в большинство из которых я был явно или тайно влюблен»)48. В этой большой семье принято было отмечать все именины и дни рождений, а летом они следовали один за другим: «21 мая именины двух Елен; 5 июня — именины трех Сергеев; 8 июля — день рождения моего отца; 11 июля именины Ольги; 15 июля именины двух Владимиров; 17 августа — день рождения матери. (Даты по старому стилю)»49. Съезжалась вся родня: дядя Вася — из Рождествена, Набоковы, Лярские, Рауши — из Батова, Витгенштейны и Пыхачевы — из своих расположенных неподалеку усадеб, и в аллее старого парка, у сада, накрывали праздничные столы. Менее торжественными, но более веселыми были семейные пикники; если же Володя успевал незаметно положить в шарабан рампетку, то прибавлялось еще одно удовольствие.
И в усадьбе, и тем более в Петербурге «неповторимая атмосфера светлой хрупкости» окружала юного Набокова50. Но детство для него всегда связано и с чувством полной гармонии и защищенности, воплощением которого было лето в Выре — алтарь его ностальгии, зеленый задник его русских романов. В «Машеньке», в «Защите Лужина» и в «Даре» он сохраняет облик Выры и ее окрестностей почти без изменений, и «Ада», хотя и пропускает все через призму фантастической Антитерры, обращена к той же точке, под тем же летним небом. Поскольку с усадьбой для Набокова нерасторжимы и бабочки, Выра приобрела еще большую власть над его воображением. Подобно тому как Гумберт, преследуя нимфеток, пытался оживить свою идиллию с умершей Аннабеллой Ли, так и лепидоптерологические экспедиции Набокова в зрелые годы были отчасти единственным возможным продолжением разбитого прошлого: его поздние поиски утраченного времени чаще всего оканчивались успехом именно тогда, когда его окружали альпийские бабочки и деревья, напоминающие флору, фауну и благоухание его далекого русского севера.