но ты опять задумчив, ты хочешь быть один, мой друг! Что может быть страшнее одиночества?
Владимир молчал, как бы не слыша дрожащего голоса Бенты, наконец взглянул на нее с видом удивленья, и две крупные слезы, блиставшие на щеках девы прекрасной, повторили ему то, чего не слыхал он.
- Милая, - сказал ей тронутый Паренский, - я кажусь тебе странным, может быть, жестоким: ты счастлива, не понимая, что могут быть люди, мне подобные, в которых убито все, даже . самое чувство.
- Зачем, - воскликнула Бента, - зачем был ты на этом севере, где остыло твое сердце, где лицо твое сделалось суровым, а взор бесчувственным? Для того ли взросли мы вместе, чтобы не понимать друг друга? Кого боишься ты меня ли? Давно ли есть в твоем сердце тайны, которых я знать не должна? Давно ли знаешь ты такое горе, которого я разделить не могу?
- Давно, - отвечал Паренский, - к несчастью, давно. Мой друг! Я не отравлю твоей жизни, не огорчу тебя несчастною повестью, которая может разочаровать тебя в твоих счастливых заблуждениях. Ты улыбаешься всему в мире - не меняй этой улыбки на змеиный смех горестной досады!
Бента не понимала слов Владимира, но он выговорил их с таким усилием, лицо его так побледнело, что она замолчала и заботливо на него смотрела.
Долго оба безмолвствовали - он от беспорядка мыслей, она от страха или, может быть, от другого чувства, еще сильнейшего.
Наконец Владимир прервал тишину:
- Друг мой! Слыхала ли ты про любовь?
- Слыхала, - отвечала вполголоса робкая дева.
- Страшись этого чувства.
- Отчего?
- Оно... оно меня убило. Там, на этом севере, я знал деву.
Она была так же мила, как ты; прости меня, Бента, она была тебя милее...
При этих словах Бента, которая до сих пор лежала на плече Владимира, приподнялась и отодвинулась.
- И где же теперь эта дева? - спросила она.
- Где? не знаю. Она... но у ней щеки не горели этим пурпуром, у ней сердце не билось, как твое.
Бента снова склонилась на плечо юноши.
- Если ты любил, - сказала она, - если ты любишь: можешь ли быть суровым? Чуждаться людей? Ужели она могла не любить тебя?
- Слыхала ли ты, - прервал ее Владимир, - что любовь уносит покой сердца и драгоценнейшее сокровище девы - невинность?
- Слыхала, и не верю. Нет! не могу верить...
Река слез мешала ей говорить более.
- Люби меня, и я буду добрее, - шептала она, рыдая, и бросилась на шею Паренскому.
- Оставь меня! Оставь меня! - говорил он, отталкивая деву. - Беги! ты еще невинна.
- Люби: я буду добрее, - шептал дрожащий голос.
- Беги! - закричал юноша, - ты меня не знаешь. Ты будешь проклинать меня. Я...
- Люби меня! Я твоя навеки. - Бента еще не договорила своих слов, как уже пламенные уста Владимира горели на груди ее. Они упали на скамью...
Не осуждайте их, друзья мои!., не осуждайте их... Если б мне было можно продлить ваш восторг, счастливцы! Если б мне можно было превратить эту ночь осеннюю в прелестный вечер мая, унылый свист ветра в сладостный голос соловья и окружить вас всею прелестью волшебного очарования! Но хотеть ли вам другого счастья? Любовь - лучшая волшебница. В первый раз в объятиях друг друга, вам более желать нечего. О Бента! Зачем не скончала ты жизни, когда твой друг прижимал тебя так крепко к груди своей? Твое последнее дыхание было бы счастливою песнею. На земле не просыпайся, дева милая! Скоро... неверная мечта взмахнет золотыми крыльями, скоро, слишком скоро слеза восторга заменится слезою раскаяния.
- Нет! Владислав! Этого не могу простить. Подумай сам. Тебе двадцать лет, барону пятьдесят. И ты с ним связываешься! За что? за безделицу: за то, что он вырвал у тебя перчатку сестры моей и отнял случай поднести ее, покраснеть и пролепетать несколько слов. Признаюсь, я служу уж второй год, три раза был секундантом и сам имел две честных разделки, а никогда не находился в таком неприятном положении. Что скажет отец мой, когда узнает завтра, чем дело кончится, узнает, что ты имел дуэль с бароном, убил его или сам убит? Гроза вся рушится на меня. Опять мне недели на три выговоров и советов.
Так говорил молодой гусар, граф Любомиров, шагая взад и вперед по комнате и досушая второй стакан пунша. Между тем Владислав сидел, поджавши руки, спиной к дверям и не слушал красноречивого проповедника. Лишь изредка, когда звенел колокольчик и кто-нибудь входил в кондитерскую, задумчивый юноша лениво поворачивал голову, вставал, раз пять без нужды снимал со свечи и колупал воск. Вдруг вынул часы, топнул с досадой ногою и прибавил вполголоса: "Четверть одиннадцатого, а его нет как нет!" Но только что он промолвил эти слова, дверь лавки застучала, колокольчик зазвенел, и в первой комнате раздался пугливый голос.
- Сюда! - закричал гусар, и маленькая шарообразная фигура вошла в гостиную. Это был Франц Лейхен, сорокалетний весельчак, приятель Любомирова, приятель Владислава и едва ли не общий приятель всей столицы.
- Я" #же начиная бранить тебя, Франц, - сказал ему Владислав, пожимая его руку.
- К чему такая нетерпеливость? - возразил Лейхен. - Ведь надобно везде успеть. Я угадал вперед. У вас, молодых людей, опять в голове пирушка, и меня, старика, туда же тащите.
- Да! У нас в голове пирушка, - продолжал холодно Владислав, - ты секундант мой.