Шлепок трехпалой ладони по лбу, вернул меня в первоначальное положение раздавленного червя.
— Лежи сакур озабоченный (Сакур, это дикие собаки местные), рано тебе еще о случке думать. — Гоня, козел, обломал своим похабным комментарием, все мои грезы. Еще и заржали все вокруг, аборигены хреновы, охотнички недоделанные.
Мой ангел поднялся, улыбнулся, окатив нежностью, переветрил меня (по-нашему, перекрестил), проворковал, что-то неразборчиво, запрыгнул на белоснежную лошадь и исчез. Ну почему все хорошее так быстро заканчивается?
— Что?.. Что она сказала? — Я не узнал свой собственный голос. Такое волнение накатило.
— Кто? — Гоня недоуменно посмотрел на меня глазом из подбородка. — Ах Лариния. — Дошло до него наконец. — Сказала, что ты урод. — Эта сволочь снова закатилась хохотом, поддержанным хором таких же ушлепков, как и он. — Но, правда, еще добавила, что смелый. И что глаза восстановятся, со временем и перестанут в разные стороны смотреть. Смелый, косоглазый урод. — И опять ржет.
Прощаю. Всех прощаю. Я смелый. Я урод, я счастливый урод, а уродство, как известно, это просто своеобразное воплощение красоты, неоцененное пока, но со временем…. Я найду своего ангела, я докажу.
— Вставай, хватит валяться. — Гоня сволочь, второй раз меня в реальность возвращает. Что ему неймется? — Нужно панцирь с того пантара снять, пока вонять не начал. Дын тебе поможет. Он как раз с тобой поговорить хочет. Поспешите.
Я-то думал, что ускакал за время драки далеко от лагеря, оказалось, что нет, по кругу меня покатали, и уложили в ста метрах, рядом совсем. Дыня, несвойственно для него молчаливый, тыкал черным ногтем, показывая в каких местах рубить, и ворочал тушку моего трофея, открывая новые мета сочленений жесткого панциря добычи. Мясник из меня никакой, да и дровосек не очень, поэтому я часто промахивался топором, одолженном мне, не попадая по нужным местам, к неудовольствию помощника.
— Ты, это, Пусь. По аккуратнее. Ногу так себе отрубишь или мне руку. — Дын задумался. — Неопытный ты и слабый, — он опустил сразу все три глаза, что не свойственно для дроцев, они всегда внимательны, и не позволяют себе так расслабится, обычно у них подбородочный глаз за землей наблюдает, а остальные два, по округе шарят, причем каждый в своем направлении. Уроды, что с них взять.
— И еще спасибо. Я тебе жизнь должен. От пантара обычно спасения нет, если в одиночку. На него только толпой охотятся. А ты один смог. — он снова задумался. — В общем моя жизнь теперь твоя. — Он поднял глаза и уверенно твердо посмотрел на меня.
— Зачем мне твоя жизнь Дын. Оставь ее себе. Эту зверушку я случайно завалил, с испугу, просто так получилось. — Я рассмеялся, ведь эти его слова принял за своеобразное шутливое «спасибо», но ошибся.
— Отказываешься?! — Он вскочил, выхватив свой топор и принял грозный вид, приготовившись атаковать.
— Ты охренел, дыня. — Я опешил от такой смены настроений и попятился. — Голову напекло, или моча ударила? Спрячь железку.
Он резко сник и сел в песок, со злобой отшвырнув топор в сторону.
— Прости, забываю, что ты наших обычаев не знаешь. Не принято у нас от предложенной жизни отказываться. Оскорбление это.
— Откуда я знать мог?
Он кивнул.
— Так что? — Глаза воткнулись в меня в ожидании ответа. — Принимаешь?
Блин, наверно последствия удара головой сказываются, туплю.
— Ну раз отказ за оскорбление считается, то принимаю конечно. Только не понимаю на хрена тебе это надо?
— Тогда обветри меня, и скажи, что принимаешь мою жизнь в полное подчинение, до тех пор, пока жив сам или жив жизнь отдавший.
Что за бред? Блин, вот только этого мне еще не хватало. Вот зачем мне весь этот геморрой? Зачем мне его жизнь? Что вообще тут происходит. Но и как отказать? Смотрит на меня как нашкодивший котенок. Ждет молочка. Ладно. Будь что будет. Я встал, покрутил перед ним руками, оветряя, и как можно торжественнее произнес:
— Принимаю твою жизнь Дын, в полное свое подчинение. И пусть будет так до скончания времен. Во веки веков. — Хотел еще: «Аминь» сказать, но подумал, что перебор получится, и остановился.
— Немного не по правилам, но красиво у тебя получилось. — И вдруг грохнулся на колени, восхищенно поедая меня глазами. — Клянусь до окончания жизни служить хозяину. — И бабах башкой в песок.
— Ты точно охренел, — Я подскочил к нему и попытался поднять, тяжелый гад. — Вставай дурила, какой я хозяин к чертям. Я на такое не подписывался. Я против рабства. Зачем мне слуги? Мы друзья. Вставай!
Если бы я тогда знал, чем мне все это грозит, я бы наверно его убил. Но разве можно знать свое будущее?
Он стоял и смотрел на меня сверху вниз вытянутыми зрачками, и блин, плакал. Голову на отсечение даю, это страшилище, которым можно напугать не только ребенка, но и матерого ветерана многих войн, плакало перед Володей Ивановым, не совершившим в своей жизни ничего. Плакал признавая его за своего кумира. Плакал пожирая глазами, а я краснел.
— Все Дын садись, хватит. Не заслужил я такого к себе отношения. Все ведь случайно у меня получилось. Я даже драться толком не умею. Единственный раз в школе помахал кулаками, да и то по морде получил. Не герой я, и не охотник, и смелости во мне абсолютный ноль, я ведь со страху ему на шею запрыгнул, испугался, что после тебя мой черед настанет.
— Нет. — Он поедал меня глазами. — Со страху убегают в панике, а ты в бой кинулся. Я знаю, что говорю. А на счет того, что драться не умеешь, не беда, я научу! — Он вновь вскочил на ноги и забегал вокруг меня. — Ты будешь знать все, что знаю я, даже больше. Я подсмотрю у других их знания и передам тебе.
Приплыли. Блин. Блин. Блин. Зачем мне все это? Ну, а с другой стороны? У меня теперь есть друг. Настоящий. У меня даже дома такого не было, а здесь есть. И учитель есть. Бесплатный, ха. Это не в спортзале бабки за фальшивое внимание отстегивать. Тут все по-настоящему, искренне. Я махнул рукой соглашаясь.
— Согласен.
Тренировки
Если бы я знал, чем все это обернется, гнал бы этого учителя поганой метлой. Сатрап недоделанный. Мотает меня по пустыне в хвост и в гриву, а еще другом называется. Никакого покоя от него нет. Смог, удавил бы, садист чертов.
Каждое утро наше начинается с изматывающего кросса. По раскалённым пескам, я и Дын, штурмуем в лоб барханы. Этот зеленый гад, подгоняя пинками, заставляет пробежать километров двадцать, и это меня, который за сигаретами в магазин с одышкой ходил. В первый раз я думал кровью харкать начну. Потом ничего втянулся, обогнать конечно мучителя своего не смогу, но выгляжу уже достойно.
Да забыл сказать, я теперь другой, не в смысле, что рожу пластической операцией поправил, нет, выгляжу я теперь по-другому, более мужественно что ли. Ну суди сам. Кожа теперь у меня бронзового цвета. Ожоги, что по дури получил, бросив одежду в машине, и отдав себя добровольно на растерзание солнцу, зажили, спасибо дроцам, намазали той вонючей гадостью, по смешному совпадению названой очень созвучно с нашей сметаной, и все прошло, быстро, даже шрамов не осталось.
Под лоснящейся здоровьем кожей рук и ног перекатываются шарики мышц. Приличные, шварцнегеровских размеров шарики. Фактурное выражение появившейся силы. Заменив собой пивной животик, кубики пресса притягивают даже собственный взгляд. Почему собственный? А кому еще тут смотреть? Всем пофиг, у них больше, и шарики, и кубики. Ступни ног очерствели, ботинки только ноги давят и мешают, теперь йоги со своими гвоздями в сторонке нервно пыхают папиросками, для меня они не авторитет. Красавец, что и говорить, сам себе нравлюсь.
Ну что этот гад, сегодня совсем офонарел, в лагерь бежать пора, а он на третий круг пошел. Ну погоди. Вспомню, когда-нибудь свои мучения, ох вспомню. Злопамятный я. Отольются кошке — мышкины слезы. Ох отольются. Не знаю еще как это сделаю, но все этому гаду припомню. Все это говорю не со зла конечно. Благодаря садистским тренировкам Дына, в последнее время у меня не сбивается дыхание, вот что значит активное, до полного изнеможения пребывание на свежем воздухе.