На улице уже день, солнце в зените. Поселок убран. Все выметено, где было поломано отремонтировано, охотники сидят вокруг костра, руки греют. Угрюмые все. Молчат. Понять их можно. Такое на них навалилось. Я бы наверно выл, а они сидят и только желваками двигают. Кремни, а не мужики. Я, кивнул, поздоровавшись, и тоже молча присел рядом. Дын сунул мне в руки миску с похлебкой. Ложек тут нет. Сначала жидкое через край выпиваешь, а затем уже остальное руками. Поначалу неудобно, но привыкаешь быстро, даже нравится начинает. Такая своеобразная неряшливость.
Долго молча сидели. Потом Гоня как-то неуверенно, отведя все три глаза в сторону заговорил:
— Мы долго совещались, Кардир. Не твоя это война. — Он поднял руку останавливая мое возмущение. — Подожди, я не все сказал. Из того, кого увели, ты никого не знаешь, а значит не можешь переживать и болеть за них душой, тащить тебя на смерть ради незнакомцев — это неправильно, поэтому мы не возьмем тебя с собой. — И снова махну на меня рукой, останавливая возмущение. — И еще. Ты вчера сказал, Дыну, что можешь вернуть ему клятву, и это, как он понял не оскорбит тебя. Друзьями вы конечно после этого не останетесь, но это уже и не важно, всеравно он скоро умрет. — Он замолчал, внимательно всматриваясь мне в глаза. И такая безнадега в них застыла, что жутко стало. — Это так? Ты сможешь вернуть клятву?
— Без меня мня женили. — Сказать, что я был в шоке от сказанного, это всеравно, что ничего не сказать. — Объясните мне, друзья мои зеленые, что тут происходит. — Клятву я верну без проблем, и от этого не перестану считать Дына другом. Даже больше скажу, верну с радостью, потому, что фастирство это мне не нужно совсем. Но почему вы думаете, что он умереть должен? Не видел я его еще жалующимся на здоровье. И с какого перепугу вы решили, что я с вами не пойду? Может стоило сначала моим мнением поинтересоваться?
— Ты даже не похож на нас. Ты другой.
— И что это меняет? Или вас напрягает, что я по симпатичнее выгляжу?
Дроци покатились от смеха.
— Ты, бледный уродец, симпатичнее? — Гоня даже захрюкал носом. — У тебя даже на один глаз меньше, а рот так вообще перевернут.
— Ага, еще я бородавками не покрыт и язык за болтливость не разрезали. — Я даже обиделся. — Хватит ржать. Объясняйте в чем дело. С какого рожна меня от себя гоните?
— Ой завел нас в нарушение правил обряда поминания мертвых, — Гоня обветрил себя священным знаком. — Ох накажут нас предки. — И еще раз обветрил. — Не гоним мы тебя. Мстить мы пойдем и умирать. Не одолеть нам баруцев.
— Это что еще за хрень нарисовалась? Кто такие?
— Ты не знаешь? — Он гневно посмотрел на Дына. Тот даже попятился.
— Хватит! — Рявкнул я. — Рассказывай, что за перцы. Кто виноват в моих знаниях, или незнаниях, потом разберетесь.
— Баруци наши враги, сколько себя помню, у нас вражда. То мы нападем на них, то они на нас. Из века в век так длится, из-за чего началось не помнит уже никто. Всегда ничья у нас. Силы одинаковы. Смерти конечно есть, но больше ранами отделываемся. Но в этот год по-другому все. Болезнь у нас приключилась, очень много дроцев озеру отдали, да еще и мы в неподходящий момент на охоту ушли, вот и побили нас. Баб с детишками они обычно не трогают, если только они сами в драку не кидаются. — он тяжело вздохнул. — к себе забирают, одних в подруги берут, других усыновляют.
— То есть вы деретесь, просто потому, что деретесь, делить вам нечего. — Я усмехнулся, вспомнив высказывание Партоса, из «Трех мушкетеров».
— Да, делить нечего.
— И много вы их поубивали? Я имею в прошлые разы.
— По-разному было.
— А договорится не пробовали.
— О чем с ними можно договорится, они враги, они даже разговаривать не станут.
Вот же придурки, детский сад, а не мужики. Это же надо убивать друг друга ради: «Просто подраться». Ну ладно на кулаках сошлись удаль молодецкую показать, но топорами то зачем. А главное, что воспринимают все это как игру. Похоронили родных пошли мстить. Там поубивали, ждут ответку. Опять хоронят и снова убивать идут. Круг замкнутый. Они даже поговорить с друг другом не додумались. Как-то это надо исправить. Ведь пойдут сейчас биться, а там уродов зеленых больше раза в три, а то и похлеще. Перебьют их там, а я что делать буду? Да и жалко их. Привык уже к их мордам безобразным. Прикипел душой.
— Ну а со мной?
— Что с тобой?
— Со мной говорить будут?
— С тобой? — Он задумался, — С тобой, пожалуй, да.
— Тогда я с ними поговорю.
Ой дурак, ну и вот куда меня понесло. Вот сначала ляпну, а потом думаю. Пожалел он, видишь ли. Вот характер дебильный и язык без костей. О чем я с ними разговаривать буду? Кто я такой, чтобы меня слушали? И ведь не откажешься теперь. Дурак он и есть дурак.
Слабо
До вражеского поселка меня провожал мой верный фастир, куда же я без него? Шли мы вместе не до самого поселка, а до тропинки к нему ведущий. К конечной точке ему нельзя, баруци не поймут, пристрелят на радостях старого своего друга.
Меня трясло, скорее всего, в предчувствии неприятностей, мозги совсем отключились, как в тумане шел, не хотелось бы думать, что это со страху. Дын уже остановился и объяснять начал, что дальше делать, когда до меня наконец дошло, что нахожусь я не в пустыне, и не в поле, а в лесу. В ЛЕСУ. Вот ведь напряжение нервное что делает. Как я вот так мог в себя провалится, что не заметил такого.
Лес от нашего отличается, да что там говорить совсем не такой, чужой совсем. Даже под ложечкой засосало: «Как вы там без меня, березки милые?», защемило так в груди неприятно, аж прослезился.
Ну, а, что, деревья? Папоротник видел? Который в лесу сыром растет. Ну тот еще который в ночь на Ивана Купалу никак зацвести не может? Ну так вот, ничего общего.
Представь себе нашу березку, ствол один в один, даже наросты такие же, только втроем не обхватишь, хотя невысокий, на взгляд метров пять, Ветки как у елки, вниз опущены, а листья сосновые иголки, только мягкие на ощупь, как у лиственницы, и к концам загибаются, а еще вместо шишек цветочки розовенькие, такая пастораль, аж противно. Кустарник местный, вылитый саксаул, один в один, только весь в шишках еловых и синего цвета. В общем разочаровал меня лес. Хотя, как вот отвлекся я на созерцание местной флоры, так и отпустило, мандраж прошёл. Руки, глянь, не трясутся.
Ладно увлекся, Дын мне уже все ухо отслюнявил, клювом своим. Итак, что там он говорит: Чтоб осторожен был. Понятно. Чтоб топор на готове держал. Вот чудак. Чем мне этот топор поможет, их там дюжины три или даже больше, и все с ружьями. Я даже потрогать железку свою не смогу, не успею, пристрелят раньше. Еще что. Не сворачивать с тропинки, тут недалеко. Это хорошо.
Кивнул я головой и пошел, а он в сторонке сел. Неужели ждать будет. Вот же верный какой. При первой же опасности в бой кинется, наплюет на последствия, настоящий друг. А я его, как только не обзываю. Не буду больше. Клянусь. Ну если только немножко, иногда.
Интересно, а сам то я могу быть таким — верным? Пожалуй, нет у меня ответа. Еще совсем недавно, там дома, вряд ли. Свалил бы при первой же опасности. А теперь? Вот иду, практически на смерть, а ради чего. Что меня гонит. Хочется верить, что дружба. Очень хочется. Но почему-то не уверен.
К поселку вышел как-то сразу. Лес кончился и ворота вот они. Даже вздрогнул от неожиданности. Постоял немного. Духу набрался, за коленки подержался, что бы не тряслись, и пошел.
Заметили меня сразу.
— Ты кто такой? — Образина, копия с дроцев снятая, на меня ружье направило и дулом спрашивает. — Что надо?
Струхнул слегка. Когда тебя так ласково встречают, мурашки особенно радуются. Но собрался с духом. Не для того же я сюда пришел, чтобы тут в обморок грохнуться. И заговорил грозно, мне так кажется.
— Вождя позови.
Что-то не проняло его от моего грозного голоса. Ухмыляется ехидно гад. Наверно брови еще нахмурить надо было.