У нас нет таких самородных и превосходящих всё окружающее законов и учреждений, с этой стороны мы никого и ничему учить не можем. Наша Царская власть прочна (теперь, после уравнительных реформ) не столько мудрыми и самородными учреждениями, сколько чувствами и живыми потребностями нашими. С этой стороны мы действительно ближе к Македонии, чем к Риму; но у нас сверх вошедших в кровь большинства русских людей привычки и любви к Самодержавию есть еще нечто великое, чего у Македонии не было – у нас есть своя религия, которая может получить с течением времени и мировое назначение.
В настоящее время Православие имеет только по существу своего учения мировой смысл; но оно еще не выразило в руках наших такого назначения, которое бы мы имели основание и право назвать истинно мировым. Ни западные народы, ни азиатцы толпами не переходят в него. И будут ли переходить – мы этого не знаем. Но мы чувствуем и даже знаем, что близятся быстро времена, когда два великих вопроса, два мощных течения овладеют и увлекут человечество, быть может, до забвения всего остального… «Хлеба и зрелищ!'' – кричали римские толпы.
– Хлеба и веры, хотя бы ценою новых видов рабства! – будут скоро кричать все народы Европы!..
Счастлив и могуч будет в такие времена тот народ, у которого вера и привычка к повиновению будут сильнее, чем у других…
Будут ли они у нас к тому времени сильнее, чем у всех других?..
Есть указания, что будут, есть надежды. Есть и всем известные признаки обратного. Примеров и тому, и другому за последние годы так много, что одним только кратким и сухим перечнем таких примеров можно бы наполнить довольно большую книжку.
И если бы у меня спросили по совести, какой же мой самый сокровенный сердечный, так сказать, вывод из этого множества противоположных примеров, я не знал бы, что ответить! Я говорю сердечный вывод потому, что ясный, умственный вывод в наше время так же невозможен, как невозможно было, например, во времена иконоборцев решительно пророчить о том, какие убеждения возьмут верх – убеждения Льва Исаврянина или убеждения Феодора Студита. И даже тот смутный сердечный вывод, который в наше время доступен, у меня нерешителен.
На вопрос, что, по чувству сердца моего, должно взять верх в не слишком отдаленном будущем – то, что я люблю, или то, что я ненавижу (т. е. вера, власть и неравенство прав, или безверие, безвластие и дальнейшее равенство?), – я бы ответил искренно: «Не знаю!» Ибо другое дело сильная любовь к идеалу веры, власти и неравенства; и другое дело твердая надежда на его осуществление в жизни, даже и неполное.
«Организмы общественные подобны организмам физическим»…
Им необходимо гармоничное дифференцирование, они живут разнообразием жизни в единстве веры и власти.
«Вредить организму легче, чем делать ему пользу».
Легче изуродовать организм, чем способствовать наивысшему развитию его типа!
Организм же наш с 61-го (года) этого века заболел эгалитарным либерализмом – т. е. стремлением к тому хаотическому и слишком подвижному строю (?), которое Спенсер называет разложением. Теперь мы его лечим. И не только лечим, но и мечтаем довести его тип до того высшего развития, о котором говорит г. Страхов.
Вылечить же надо прежде от равенства и смешения – сословия…
Без твердой разнородности этой внутри нации, без этой общественной дифференциации в единстве веры и власти – не будет устойчивости, не будет и того внешнего предварительного (?) национального обособления, без которого и жизни национальной своей невозможно породить (?) и господствовать (?) политически (?). Вылечим ли?..
Глупцов и легкомысленных людей – так много!
Крепких и действительно умных – так мало!
Бодрые Патроклы реакции умирают. Презренные Терситы демократического прогресса – живы и здоровы…