Внимание летописца привлекла аристократическая «верхняя» часть Киева — так называемая Гора, то есть киевская крепость («детинец»), где располагались княжеский дворец и дворы знати. Потому и говорит он лишь о разрушении главного киевского святилища — «Перунова холма» с идолами Перуна, Хорса, Дажьбога и других языческих богов. Составитель же обычного Жития князя Владимира заглянул и на заселенный «простой чадью» киевский Подол. От него мы узнаем о судьбе «нижнего» киевского бога Белеса, или Волоса:
«Войдя в Киев, повелел [Владимир] ниспровергнуть и избивать кумиров: одних иссечь, а других сжечь; Волоса же, которого именовали скотьим богом, повелел в Почайну реку бросить»{317}.
Летописец описывал события несколько десятилетий спустя. Вероятно, он не был участником или очевидцем их (иначе не преминул бы отметить это обстоятельство) и во всяком случае принадлежал уже к другому поколению русских людей. Но он слушал и записывал рассказы людей, хорошо помнивших Крещение Руси. В его повествовании все живо, все наполнено подробностями, причем не выдуманными и даже не приукрашенными легендой. Летописец позволил себе лишь благочестивый комментарий. Но по прошествии десятилетий он, очевидно, уже не вполне улавливал подлинный смысл происходившего.
Обыкновенно полагают, будто Владимир хотел попросту унизить Перуна — для того и бросил его в воды реки и повелел избивать тяжелым дубьем («жезлием»), отпихивать от берега шестами. Безропотность, с которой принял Перун побои и издевательства, должна была показать киевлянам бессилие обветшавшего бога перед всесильным Христом. Но это не совсем так. За действиями Владимира и за поведением киевлян стояла тысячелетняя традиция, причем не христианская, а языческая. Ученые уже давно обратили внимание на поразительное сходство летописного рассказа о падении Перуна с различными обрядами «проводов» и «похорон» «нечистой», «нежелательной» или просто уходящей на время силы, бытовавшими у восточных славян и других европейских народов. Таковы «проводы» зимы («Масленица»), весны (так называемая «Кострома», или «Коструба»), праздники Ивана Купалы или Ярилин день. Некоторые из этих обрядов дошли и до наших дней, сохранив в себе остатки древних языческих празднеств и жертвоприношений. Чучела Масленицы или Костромы, Купалы или Ярилы, соломенные или тряпичные куклы, олицетворявшие некогда грозные божества, точно так же, как и киевских идолов, подвергали в этих обрядах побоям и поношению. Их с разнузданными песнями или с жалобным причитанием выносили за пределы поселения и «хоронили» — чаще всего либо сжигали, либо разрывали на части (полная аналогия летописному: «овы иссечи, другие огневи предати»), либо сплавляли по реке (как Перуна или Волоса). С ними прощались до будущей зимы или весны — и в этих действиях не было ничего унизительного или чересчур жестокого. Смысл древнего обряда забывался его участниками, но без труда может быть восстановлен учеными-этнографами.
Так, плач и причитания («аки по мертвому») изначально должны были зафиксировать бесповоротный уход божества в «иной», потусторонний мир, обозначить границу между прежде живым и ныне умершим. (Без особого «заговаривания», произнесения подобающих слов факт смерти мог оказаться мнимым.) Тот же смысл обозначения состоявшейся смерти — только посредством не слов, а действий — имело ритуальное избиение идола (неважно — деревянного или соломенного). Магический, ритуальный характер приобретали и способы его умерщвления — разрывание (разрубание) на части, сжигание.
Знаменательно, что главные киевские божества — «верхний» Перун и «нижний» Велес — были брошены в воду. Издавна у большинства народов река служила наиболее естественным и прямым путем, соединяющим «этот» и «тот» свет. Водам реки доверяли то, что должно было сгинуть, покинуть «посюсторонний» мир, в том числе и обветшавшие святыни[88]. Не случайно, наверное, Перуна привязали к конскому хвосту: в поверьях славян и других народов конь является одним из главных «проводников» на «тот» свет. Весь смысл свержения Перуна, как его изображают летопись и Жития князя Владимира, и состоял в «проводах», «похоронах» главного языческого бога Руси{318}.
Киевляне прощались с ним и с другими своими божествами, провожая (точнее, выпроваживая) их из своей земли. И, как окажется, уже не на время, а навсегда. Приставленные Владимиром двенадцать мужей (магическое число, несомненно, подходящее для своеобразной свиты языческого кумира) должны были проследить за тем, чтобы идол не прибился к берегу до тех пор, пока не покинет пределы обитаемого славянами мира, то жизненное пространство, которое они считали своей землей. Границей между своим миром (Русью) и чужим (Степью) служили днепровские пороги.
Позднее киевское предание, записанное в XVII веке в Киевском Синопсисе, рассказывает, будто киевляне провожали своего идола по берегу с криками: «Выдобай (то есть выплывай. — А. К.), господине боже, выдобай!» Идол и выплыл («выдобнул») чуть ниже по течению Днепра. Владимировы мужи оттолкнули его шестами, и Перун поплыл прочь, более уже нигде не приставая к берегу до самых порогов. Место, где Перун в первый раз приблизился к берегу, якобы получило с тех пор название Выдубичи{319}. Впоследствии здесь возник знаменитый киевский Михайловский Выдубицкий монастырь, славный в истории русской культуры и русского летописания.
Так покидал Перун Киев и всю Русскую землю. Его провожали в соответствии с языческими законами, тысячелетней языческой традицией, можно даже сказать, с подобающей почестью — не как презираемого, поруганного беса, но как по-прежнему могущественного бога. Зримо, явственно он освобождал место для нового, еще более могущественного Христа. И не случайно именно на месте «Перунова холма» выросла деревянная церковь во имя святого Василия{320} — вероятно, первая, поставленная Владимиром в Киеве. И в других местах Русской земли церкви первоначально ставили на месте прежних языческих капищ, знаменуя тем самым торжество новой веры и ее своеобразную преемственность с обветшавшими идолами.
88
Еще в XVII веке, по свидетельству немецкого дипломата и путешественника Адама Олеария, русские крестьяне доверяли реке старые обветшавшие, вышедшие из употребления иконы. Это противоречило церковным канонам, но, по-видимому, отражало старую дохристианскую традицию прощания со своими святынями.