Поэт и пр. Юрий Колкер, местами довольно ехидный критик, о «рецепте Высоцкого» (статья «Высоцкий без гитары»):
«Второй личиной Высоцкого стала военная тема. Опять, как и в первом случае, он брал чужое: как не был он в лагерях, так и войну знал понаслышке. И опять он играл наверняка: апеллировал к тому, что находило отклик в сердцах многих. Война, победа над нацизмом — вот что еще оставалось у советских людей общего; это было святое, неприкосновенное, — не случайно ведь и любое напоминание о том, что войну против преступника Гитлера вел, собственно говоря, преступник Сталин, встречали, да и по сей день встречают, негодованием. Но если приблатненная песня была только внутренне — через всё тот же социально-близкий элемент — сродни дорвавшейся до власти кремлевской черни, то здесь, в песне военной, Высоцкий уже прямо оказывается в русле официальной кремлевской политики и служит ей верой и правдой. Мало того, он служит ей лучше чиновных советских поэтов и композиторов. У тех продукция была выхолощенная, приглаженная, а у Высоцкого — словно бы душа народная заговорила, с всё той же грубоватой, непричесанной, но зато уж и несомненной правдой-маткой. Как тут слезу не уронить?»
Вплоть до начала 1980-х военные потери служили оправданием дефицита всяких благ при развитом социализме, и Высоцкий со своими проникновенными песнями о войне придавал этому оправданию убедительности, то есть был для Советской власти очень даже кстати.
Высоцкий в последней серии фильма «Место встречи изменить нельзя» победно рычит: «Теперь пусть выходит горбатый… Я сказал, горбатый!» (это он указывает главарю взятой с поличным шайки, чтобы тот выбирался из подвала). Нет, я догадываюсь, что сценарий писан не Высоцким и что режиссёр у фильма всё-таки Станислав Говорухин, но могу себе представить, как дёргаются на этом месте все горбатые зрители, а также многие из сильно сутулых и вообще имеющих какие-то существенные физические дефекты. Некоторые вещи нельзя позволять себе даже в отношении врага — и даже если ты всего лишь играешь в кино, но играешь героя положительного (пусть и не лишённого больших недостатков). А если ты их всё-таки позволяешь себе, то ты горбат нравственно.
Я проверил по «Эре милосердия» Вайнеров. Там то же самое, но там Жеглов — менее положительный персонаж, чем в фильме. Почти отрицательный. В фильме хватает отклонений от романа, но вот где действительно надо было отклониться, этого не сделали.
Кстати, эпизод со смертью Левченко в романе выглядит так:
— Ты убил человека, — сказал я устало.
— Я убил бандита, — усмехнулся Жеглов.
— Ты убил человека, который мне спас жизнь, — сказал я.
— Но он все равно бандит, — мягко ответил Жеглов.
— Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду, — сказал я тихо.
— Тогда ему не надо было бежать, я ведь им говорил, что стрелять буду без предупреждения…
— Ты убил его, — упрямо повторил я.
— Да, убил и не жалею об этом. Он бандит, — убежденно сказал Жеглов.
Я посмотрел в его глаза и испугался — в них была озорная радость.
— Мне кажется, тебе нравится стрелять, — сказал я, поднимаясь с колен.
— Ты что, с ума сошел?
— Нет. Я тебя видеть не могу.
Жеглов пожал плечами:
— Как знаешь…
Я шел по пустырю к магазину, туда, где столпились люди, и в горле у меня клокотали ругательства и слезы. Я взял за руку Копырина:
— Отвези меня, отец, в Управление…
— Хорошо, — сказал он, не глядя на меня, и полез в автобус.
Я оглянулся на Пасюка, Тараскина, взглянул в лицо Грише, и мне показалось, что они неодобрительно отворачиваются от меня; никто мне не смотрел в глаза, и я не мог понять почему. У них всех был какой-то странный вид — не то виноватый, не то недовольный. И радости от законченной операции тоже не видно было.
Копырин мчался по городу и бубнил себе под нос, но не про резину, а что-то про молодых, про несправедливость, судьбу. Но я не очень внимательно слушал его, потому что обдумывал свой рапорт. С Жегловым я работать больше не буду.
Сценарий к фильму писали сами братья Вайнеры, причём якобы ориентируясь на Высоцкого. А Высоцкий даже утверждал, что они писали Жеглова с него (Валерий Перевозчиков, «Правда смертного часа»):