C. Г. — Конечно, виделся. Папа ему всегда „люкс" давал. Это ещё на старой „Грузии" было. Отец летом плавал на Крымско-Кавказской линии. Там раз была совершенно роскошная история, никогда не забуду.
У отца был помполит на судне, ну полный дурак. Случай этот был в Ялте. Володя был на корабле, был там ещё поэт Григорий Поженян. Кто-то пришёл в гости из Дома творчества писателей — помню, пришли Окуджава, Ваншенкин, Инна Гофф и композитор Френкель. Кто-то ещё был…
Помполит прослышал об этом, — ну такие люди собрались! Он прибежал — вроде как с докладом — и уселся в салоне. Шёл обычный весёлый разговор, и Окуджава Высоцкому что-то в шутку сказал про евреев. А помполит, который до этого и слова сказать не мог, был жуткий антисемит — и он моментально встревает в разговор: „Да! Должен вам сказать, что эти жиды…"
Ну, все отсмеялись, уже скоро отход. Все пошли вниз провожать тех, кто пришёл из Дома творчества, и когда к трапу шли, отец помполита перехватил:
„Что Вы себе позволяете?! Как Вам не стыдно! У нас Высоцкий в гостях, он наполовину еврей. Френкель тут… Ведёте себя, как хам!" — и пошёл вниз.
Помполит какое-то время всё это осознавал, потом прибегает вниз, подходит к Высоцкому и говорит:
„Простите, Владимир Семёнович! Я не знал, что Вы еврей".
Народ просто попадал. Это было невероятно смешно!
А однажды, помню, была очень интересная швартовка. У Высоцкого есть песня, где есть слова: „на глазах от натуги худеют канаты, из себя на причал выжимая слезу…" Это очень точный образ. Он любил смотреть швартовки на старой „Грузии", стоя на мостике. Это судно ещё довоенной постройки, бывший польский корабль „Ян Собеский". Там не было носовых подруливающих устройств, только задние винты. При швартовке канат растягивается и с него капли летят — как слёзы.
В том рейсе Высоцкого на судне не было, и отец с ним о встрече не договаривался. Корабль швартуется в Ялте — и вдруг с причала раздаётся эта песня! Высоцкий прилетел из Москвы и поехал в порт, зная, что приходит„Грузия". Он был тогда изрядно выпивший, но пел абсолютно трезво, и это пение при швартовке ударило меня очень сильно.
Он поднялся на корабль и дошёл с нами до Сочи. Оттуда ему надо было улетать. В Сочи нет аэропорта, самолёты летают из Адлера. Папа организовал ему билет и попросил своего приятеля, который был то ли капитаном порта, то ли начальником морвокзала, я уже не помню, проследить, чтоб всё прошло нормально.
„Володя себя плохо чувствует, так ты проследи, чтоб он улетел без приключений".
Через несколько дней папа мне рассказал такую историю. Он встретил этого приятеля.
„Ну что, — говорит, — всё нормально? Отправил Высоцкого?"
„Да, Толя, всё нормально. Я его привёл к себе домой. Вижу, плохо ему. Смотрю, побледнел даже. Я ему стакан коньяка дал, — ему получше стало. Ночью опять плохо стало, — я ему ещё стакан налил. Утром ещё, ну и перед тем, как в самолёт садиться, я ему ещё стакан коньяку, — и он улетел нормально. В общем, всё отлично".
Отец говорит: „Что ты наделал, идиот! Человек же в запое!"
Но тот-то приятель этого не знал, он был рад и горд, что ему Высоцкого с рук на руки передали, и как он хорошо всё придумал и помог ему.
М. Ц. — А как Вы обращались к Высоцкому?
С. Г. — Обращался на „Вы" но звал его просто по имени. Обычно называл его Владимир, ближе к 1979 году стал называть Володей. Когда я совсем маленьким был, звал по имени-отчеству.
Я помню, увидел его первый раз, когда он к нам в гости пришёл. Примерно в это же время папа с ним и познакомился.
М. Ц. — А не знаете, кто их познакомил?
С. Г. — Знаю. Познакомил их режиссёр Левон Кочарян, он совсем молодым умер от рака. Когда Володя к нам первый раз пришёл, мне было лет шесть или семь. Много было гостей, но Высоцкого я сразу запомнил. Он спел тогда „Лукоморья больше нет…" И запомнилась мне песня „Спасите наши души". То есть, не сама песня, мне тогда было ещё слишком мало лет, чтоб её понять и осознать. Запомнилось то, что многие плакали, когда слушали её. И, видимо, он тогда только написал эту песню, потому что пел он запинаясь.
М. Ц. — Ваш отец часто встречался с Высоцким, когда приезжал в Москву. А Вы с ним на таких встречах бывали?
С. Г. — Я помню один московский эпизод… Отец специально взял отпуск зимой, чтобы повидать своих московских друзей. Он снял „люкс" в гостинице „Россия" и позвал туда Окуджаву, Высоцкого, Аксёнова, Поженяна, Ахмадулину… Помню, Высоцкий привёл Всеволода Абдулова, я тогда его в первый раз увидел.
Высоцкий много пел, часа три, может быть. Я помню «Купола российские", эту песню он только недавно тогда написал, он её ещё по бумажке пел.
А я до этого папе сказал: „Что у тебя все записи такие нечистые? Дай, я сам запишу". Отец мне разрешил, я настроил магнитофон, включил…
На следующий день приходит Высоцкий и говорит папе: „Толя, я там пел вчера одну песню… Я хочу её прослушать, кажется, не так получилось".
Папа говорит: „Да сейчас послушаем. Серёжа, включи".
Я включаю, — нет записи. Отец мне дал по первое число: «Ты же сидел с микрофоном тут! Ты же записывал!"
Я сижу, — ну полным идиотом себя чувствую. Ну и обидно же, — друзьям хотелось поставить, ведь этих песен никто ещё тогда не слышал. Мы же мальчишками были, это же источник хвастовства тоже…
Володя помог мне, говорит: „Толя, ну что ты взъелся на него? Давай я сейчас ещё раз спою". И спел. Меньше, конечно, чем накануне, но часа полтора он пел.
М. Ц. — Эта запись сохранилась?
С. Г. — Записей у нас практически не осталось. Их порастаскивали. Некоторые записи у папы просто „свистнули" прямо из каюты. А некоторые кассеты подменяли. Возвращали такую же кассету, но — совершенно чистую.
М. Ц. — В театре Вы Высоцкого видели?
С. Г. — Видел, да. Помню, когда я смотрел „Гамлета", то пошёл один, — папа с мамой к тому времени уже этот спектакль видели. Володя мне сказал: „Сергей, ты после спектакля приходи ко мне в гримёрку".
Было это зимой, мы выходим на улицу, с нами и Марина Влади, она тогда в Москве была. Возле театра подходит к нам человек один, говорит: „Владимир Семёнович, извините, я из Магадана приехал, на спектакль не попал, и жду Вас тут. Очень прошу — дайте автограф!"
Мы вернулись обратно в гримёрку, и человек получил автограф на фото — причём, не только Высоцкого, но и Влади.
Человек этот подарил Высоцкому рыбу, тайменя, кажется. Потом мы ехали, Володя говорит: „Ну и что я буду делать с этой рыбой? Надо отдать кому-то".
М. Ц. — Вы так много и часто встречались с Высоцким, что не могу не задать вопрос: а Вам приходилось присутствовать при рождении какого-нибудь его стихотворения?
С. Г. — Да! И это была очень смешная история. Я учился тогда в восьмом классе. Нам на дом задали по русскому языку написать стихотворение про осень. Я пришёл домой в совершенном обалдении, поскольку творческих достоинств за собой не ведал. Стихи я любил и люблю, но как писать самому?
Прихожу домой, а у нас в гостях Высоцкий и Поженян, и я, просто к слову, в разговоре сказал, что вот, дескать, дали такое мне задание. А папа мне:
„Да у нас же тут полный дом поэтов! Сейчас мы это дело сделаем!"
И Высоцкий с Поженяном начали писать стихи про осень! А отец пошёл переодеваться, — они уходили куда-то. Тут приходит Окуджава, говорит: „Чего делаете?"
„Да вот, — говорят, — стихи про осень пишем. Серёже в школе задали".
Окуджава говорит: „Да? Ну, тогда и я буду".
И вот они втроём начали писать. Причём, такое лёгкое соперничество у них возникло, всё спрашивали у меня, какое из трёх мне больше нравится. Я очень долго увиливал, но тут вернулся отец, и мне удалось отвертеться от прямого ответа.
Потом Высоцкий меня попросил его листок выбросить. Сказал, что стихотворение не получилось. „Ты, — говорит, — порви это". Я не порвал и не выбросил, но никому не показываю этот текст. Кстати, тексты Окуджавы и Поженяна я тоже сохранил.