На первой странице — четверостишье Балтрушайтиса, переписанное еще с «ятями», а на последней (уже новая орфография) — беглый перечень книг, которые, очевидно, надо срочно достать: Гамсун, записки Пущина о Пушкине, «Пушкинист» — сборник, Тургенев (том, где «Вешние воды»), альбом «Тургенев и Савина», «Песнь о Гайавате», «Песнь песней», «Мартин Иден», Котляревский «Канун освобождения», «История молодой России» Гершензона.
Огромное количество стихов и прозы проштудировано, обдумано, прочитано вслух перед аудиторией, а «Горе от ума» и «Маленькие трагедии» сыграны. И все это в те же годы, которые в вахтанговской школе означены единственно «Снегурочкой», а потом исключением «за отсутствием способностей».
Он ушел из студии, сыграв шесть ролей в одной пьесе — перед Вахтанговым, и еще великое множество — перед любой аудиторией, которая соглашалась слушать.
Уроки Художественного театра. Уроки, преподанные Мастером. Уроки русской литературы. Одно с другим сплеталось, подталкивало, искало выхода, но где и в чем выход, никто не мог указать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В рассказе Яхонтова об этом знакомстве все смешалось, как и положено в воспоминаниях о любви: желто-красные листья в Минеральных водах осенью 1921 года, красивая девушка, остановленная на улице вопросом: «Хотите, я вам почитаю стихи», это чтение тут же, на лавочке, и т. д. и т. п. Девушка дала адрес своей сестры, Лили Поповой, живущей у подруги в Кисловодске, и вот он уже явился в дом Евгении Дмитриевны Копыловой и заворожил всех стихами, рассказами о Вахтангове, охапками лиловых астр, желтых листьев и песенкой из «Синей птицы»: «Мы длинной вереницей…» Они с Лилей ходили гулять к горе Змейке, по утрам доили какую-то черную козу и часами смотрели друг на друга, сидя в траве. Он читал стихи, она слушала. Никто так не слушал его, как она.
Потом гость исчез, и в Кисловодск из Москвы полетели одно за другим письма — то всем вместе, то отдельно Лиле, то хозяйке дома: «Я — ученик Вахтангова. Но надо идти дальше. На своем театре, который я уже создаю, буду революционером, пламенным и неугомонным…». В другом письме этот «пламенный революционер» сообщал, что работает над блоковским «Балаганчиком»: «Обретаю для него совсем незнакомые слуху звуки и напевы». Весной от него пришло известие о смерти Вахтангова: «Смерть эта многое во мне переделала и переродила». Затем приезд в Харьков, где теперь жили Копыловы и Лиля, и новая встреча, и новый захлеб стихами.
Летняя ночь. Он сидит на подоконнике, в полоборота к слушающим и читает «Облако в штанах». Потрясение было столь огромно, что после окончания все долго молчали. Яхонтов, отойдя в глубину комнаты, тихо заметил: «Под окном собралась толпа». Бабушка Копыловых сказала: «Завтра мы будем продавать билеты». Соседи заключили: «К ним приехал сумасшедший».
И опять он уехал, а потом пришла телеграмма, что он тяжело болен и ему совершенно необходимо видеть Лилю Попову. Она мгновенно собралась и поехала. Не было и тени колебаний. Она нужна! Нужна тому, кто так волшебно и внезапно перевернул ее тихую кисловодскую жизнь, заполнил собой и подчинил. В Москве оказалось, что болезнь — мистификация, но это уже не играло никакой роли.
Вообще по приезде ждало немало неожиданностей. В комнату матери Яхонтов привел «эту свою пролетарку» — так, проявив социальную зоркость, определила Наталья Ильинична.
«Ее зовут Лиля», — сказал сын и подтолкнул вперед смуглую девочку. Мать поджала губы и объявила тайную войну. «В те годы, когда я приехала в Москву, — вспоминает Попова, — между сыном и матерью что-то произошло: он не называл ее мамой, а только по имени и отчеству — Натальей Ильиничной — и перешел с ней на „вы“. Между ними — почти официальные отношения. Держались отчужденно. Мать молчала. По воскресеньям утром надевала огромную черную шляпу с большой бледной розой на полях, черное шелковое платье и куда-то уходила. Вероятно, в церковь. Она следила за перчатками — или стирала, или окунала их в бензин, — одевалась очень элегантно, несколько старомодно. Оставляла сыну записку: „Ужин там-то и там-то“ (на случай, если мы вернемся поздно домой). А случалось это часто. Мы тихо входили в темную комнату, потом на кухню, где находили записку и укутанную в теплый платок кастрюльку с ужином. Мать уже спала, а утром уходила рано на работу, оставляя нам записку: „Завтрак и обед там-то“. Это было странно. Это было непостижимо».