Гоголь, Чехов, Пушкин. «Шинель» и «Портрет», как только были прочитаны, оказались выучены наизусть. Вообще с памятью стали происходить чудеса. Не желавшая запоминать алгебраических формул, вялая и отсутствующая при виде черной школьной доски, эта память мгновенно преображалась, касаясь строк Пушкина или длинных периодов Достоевского. Целые страницы запоминались сами собой, будто голова только и ждала такого наполнения. Какой-то гипнотической силой обладала нескончаемая нервная фраза Достоевского и не меньшей властью — краткая строчка Пушкина.
Можно поручиться, что ни один самый успевающий ученик Дворянского института не изучил так обстоятельно Пушкина и так глубоко не прочувствовал Достоевского.
Разумеется, об этом ничего не знали ни мама, ни папа, ни гимназическое начальство.
Лидия Ивановна Таланова — красивая дама с легкой проседью и постоянно дымящейся папироской в руке — внимательно, но с легкой иронией поглядывала на своего забавного постояльца, изредка проявляя к нему тот лукавый порхающий интерес, который женщины ее возраста охотно проявляют к человеку, на их глазах переживающему лихорадку возмужания. Милая женщина, лишенная предрассудков, она осталась равнодушной к сплетням в околотке и вызовам к гимназическому начальству. Ее ум, интеллигентность, ее разговорчивое, вольное студенческое окружение, наконец, ее библиотека — все явилось для Володи Яхонтова атмосферой, в которой он стал воспитываться независимо от родителей, как бы сам собой, то есть естественным и верным способом.
Была и еще одна сфера, о которой мало что знали родители, а узнав, остались чужды ей и даже враждебны. Это была страсть к театру.
Своего увлечения он поначалу не скрывал — писал маме подробно о том, что обещает афиша летнего театра на Нижегородской ярмарке, о том, как ему нравится игра трагика Смурского и героя-любовника Двинского, и о том, что однажды, проводив известного гастролера до гостиницы, он отважился продекламировать ему монолог Чацкого.
Но вскоре он замолчал и затаился. Он уже играл и ставил в любительском кружке института, и это слишком ясно сказывалось на посещении занятий и успеваемости.
Жизнь раздвоилась. Одна ее половина, явная, существовала под благословением родителей и начальства. Эта явная жизнь не занимала ни ума, ни сердца. Зато вторая, тайная, была полна истинных волнений, живых радостей и печалей. И не существовало силы, способной оторвать человека от того, что приносило ему эти волнения.
Он не выговаривал буквы «л». Ну и что?! Ведь никто в зале не смеялся, когда в финале спектакля этот чеховский Иванов, решительно минуя злосчастную букву (превращая ее в подобие буквы «в»), выкрикивал в зал: «Проснувась во мне моводость, заговорив прежний Иванов! Довго катився вниз по наквону, теперь стой!»
Что значили эти мелкие изъяны произношения, когда все перекрывала живая страсть? Сердце, переполненное чувством, получило, наконец, возможность высказаться открыто и громко. Только вчера он стоял с «пылающей рожей» перед институтским начальством — брюки выше щиколотки, пузыри на локтях и коленках, — стоял и глаз не смел поднять, потому что знал, что, подняв, увидит жалкую физиономию отца, который в этом кабинете, кажется, стал меньше ростом. А теперь он свободен и от отцовского контроля и от всякого начальства — стоит в центре сцены, во весь голос произносит красивые слова, а из зала в ответ несется гром аплодисментов. Ну, может быть, не гром, но благодарные хлопки, которые оглушают больше, чем самый громкий гром и долго еще звучат в ушах, наяву и во сне.
Театр вошел в жизнь человека как единственный мир, в котором можно свободно действовать. Действовать — подчеркнем это слово, оно в природе театра.
Увы, за «свободные» действия надо было платить, и прежде всего враньем. И гимназист Владимир Яхонтов научился врать, потому что иного способа сохранить свой мир он не знал. Враньем были отчеты отцу в израсходованных копейках. Враньем были письма маме про репетиторов, будто бы нанятых, и про то, что он вовсе не собирается ставить «Чайку»: «Успокойся, пожалуйста, никаких спектаклей нет и не будет!.. Ну, одним словом, я сказал: пьес не будет, репетиций тоже не будет!»
Все было — и ночные репетиции, и бесконечные двойки по математике, и волшебный миг, когда над ним, случайно поранившим себя в финальной сцене «Иванова», склонилось личико некой Тамары Мшанской, игравшей Сашу, и он сказал ей: «Я очень люблю вас».
В этом смешении юношеских восторгов, впервые испытанных минут свободы, счастья и власти над чужими сердцами, в этом вихре прекрасной болезни, от которой нет лекарств, самым примечательным, однако, представляется список ролей, сыгранных Владимиром Яхонтовым в любительском кружке Дворянского института. Ведь в ярмарочном театре он смотрел все подряд и все ему нравилось.