— Ну? — не удержался Дима.
Эбис, не отвечая, осторожно потрогал ключик указательным пальцем. Затем пошатал его туда-сюда.
— Ну — же!
— Прирос, — Эбис покивал, словно соглашаясь с самим собой. — Случилось то, о чём я предупреждал тебя. Поддакивать руководству удобно, но чревато.
— Прирос, — прошептал Дима.
Он снова завёл руку за спину и стал, морщась и ойкая, толкать пальцами ключ, раскачивать его, как больной зуб.
— Отними! Оторви! Эбис, я прошу тебя!
Эбис отступил.
— Да ты что?! Это же всё равно, что руку тебе оторвать или ногу. Нельзя!
— Рви! — в исступлении замотал головой Дмитрий.
— Пойми, дурачок: нельзя. Не-льзя!
— Рви, я тебе говорю! — взревел Дмитрий. — Рви, иначе я за себя не ручаюсь!
Эбис побледнел и зашёл за спину Дмитрия. Он взялся за ключ двумя руками и осторожно, неуверенно потянул.
— Больно! — заверещал Дима.
Эбис тут же отпустил ключ и быстро отступил.
— Я же говорил, — пробормотал он и глазами поискал пальто.
Дмитрий взмолился:
— Ладно! Буду молчать! Рви. Только сразу рви. Так, как повязки присохшие срывают. Ну!
Приставляя ногу к ноге, он бочком обошёл стол, преграждая товарищу путь к отступлению. Эбис остановился.
Дмитрий повернулся лицом к двери, ведущей в стариковскую комнату, опёрся руками о косяк.
— Тяни!
Эбис ухватился за ключик, зажмурился и, отвернув голову, рванул.
Эбис в этот момент был похож на деда, вытаскивающего из грядки неподатливую репку.
Раздался отчаянный вопль. Дмитрий распахнул дверь лбом и рухнул в комнату хозяев. Сознание покинуло его. На спине по белой ткани рубахи быстро расплывалось красное пятно.
27
Боль, которая отняла у него сознание, теперь привела его в чувство. Она была уже не такой острой. Она туго пульсировала, жалила тысячью иголок. У Дмитрия возникло ощущение, что в рану попал песок, смешанный с солью.
Дима лежал на животе, уткнувшись лицом в заслюнявленную подушку. Дышал тяжело, шумно. В воздухе стояли запахи нашатырного спирта и валерьяны.
Судя по голосам, рядом шумела целая толпа. Нет, всё-таки три голоса что-то обсуждали. Выделялся резкий раздражённый голос Эбиса:
— А я говорю: госпитализировать! Противошоковые мероприятия срочно нужны. Швы или скобки придётся накладывать! Анатоксин столбнячный желательно вводить! Если медлить, попадёт туда же, куда и Кроль Наталья. Будут рядышком в реанимации лежать.
Вырвалась из-за голоса Эбиса скороговорка деда Фёдора:
— …И листочки подорожника приложить. А когда подживать начнёт, замотать тряпкой, намоченной ореховой настойкой.
Скользнув лицом по мокрой подушке, Дима повернул голову к спорящим.
— Прошу… Скажите… Что с Наташей!
Вынырнуло откуда-то расплывающееся лицо Эбиса; раздался знакомый смешок.
— Объелась. Приняла обед из трёх блюд. На первое — седуксен. На второе — димедрол. На третье— аминазин.
Дмитрий, напрягаясь, заговорил:
— Нельзя думать о совершенствовании внутреннего мира, когда мир внешний несовершенен и полон насилия, — мысли приходили с трудом. Дмитрий вынужден был подолгу искать подходящее слово. Отвлекала палящая жажда и боль в левом виске. — Да. Меа culpa![6] Надо пытаться изменить и мир внешний. Надобно искать не мир в себе, а себя в мире. Как я виноват!!! Перед всеми! Перед Наташей. Перед самим собой…
— Бредит, — безаппеляционно заявил Эбис.
— Горячка, видать, началась, — боязливо вставила баба Федирка, прикладывая пухлую ладошку к пылающему лбу Дмитрия.
— Я же говорю — госпитализация. Может, капельницу придётся ставить. Полиглюкон прокапаем, плазму…
Дмитрий сделал усилие и сбросил ноги с кровати. Говорящие утихли. Ещё одно усилие, и Дима сел. Всё вокруг поплыло, закружилось; нахлынула тошнота. Сердце отозвалось на физическое усилие частой дробью. Боль в виске, травмированном при падении, усилилась.
Опираясь рукой о койку, Дима посидел ещё немного, ожидая когда же прекратятся головокружение и боль. Может быть глубже подышать? Он вдохнул, и его бросило в пот. Желудок свела жестокая судорога.
— Человек — сосуд скорби, — сказал Дмитрий, сцепив зубы, чтобы не вырвало.
— Бедная дытына! — тихонько запричитала баба Федирка. — На головку больненькая.
— Действительно, — огорчительно согласился Эбис. — Делирий непонятного генеза.
— Вы-р-ву, — простонал Дмитрий.
Баба Федирка заохала и побежала в комнату за квашеным яблочком.
— Нельзя так на всё реагировать. Это жизнь, — поучал Эбис. — Меньше в голову надо брать.
— Ещё меньше?!
Дмитрий утопил ноги в растоптанных ботинках. Нагнувшись, затрещал молнией.
— Пойду, — молвил отрешённо.
— Куда?
Дмитрий не услышал. Когда он наклонился, снова вспыхнула головная боль. Он прислушивался только к ней. Старался двигаться так, чтобы ещё раз не разбудить её.
— Куда ты сейчас пойдёшь? — повторил Эбис. — В таком состоянии!
— Куда? — Дмитрий обвёл комнату как бы прощальным взглядом. — Пойду исправлять ошибки. Если их ещё можно исправить.
Дед Фёдор то и дело бросал на Дмитрия Марковича оценивающие взоры и думал, что в случае чего, скрутить хлипкого антилигента будет нетрудно. А потом к кровати привязать. А потом приедут и в Ворзель заберут.
— Пошёл я, — неопределённо сообщил Дима и направился к двери.
Дед Фёдор заколебался и от косяка двери, подумавши, отошёл — пропустил чудного квартиранта к выходу.
Дмитрий спускался по дороге, ведущей к центру города, чтобы оттуда повернуть к больнице. Чем ниже он спускался, тем глубже тонул в необыкновенно плотном тумане. Вот он вошёл в туман по колено. По пояс. А дальше — только голова Дмитрия плыла над плотной и ровной белой равниной. Потом утонула и голова.
Скрылся Дмитрий, и все занялись привычными делами. Эбис повздыхал о том, что привычное везение оставило его и, завалившись на койку, предался размышлениям. Он думал о выборе жены и в который раз приходил к выводу: дело это трудное и в любом случае проигрышное. Плохая жена — плоха изначально. Хорошая неизбежно надоест, а потому станет субъективно плохой. Говорят, что существуют абсолютно идеальные жёны. Но тех попросту ненавидят. Ведь у них нет недостатков, которыми можно оправдать собственное свинство.
Трудно выбрать жену. Неимоверно трудно! И чем больше думаешь об этом, тем труднее выбрать.
Дед Фёдор грохотал секачом в деревянном корытце. Обвивая секач по-змеиному, из картофельной мелочи вздымались нити и жгуты пара. Дед Фёдор думал о квартиранте. Вздыхал сочувственно — жалел себя, думая о том, что если Дмитрий загремит в дурдом, то не доплатит за квартиру. И тут убыток… Дед Фёдор беззвучно зашевелил губами, подсчитывая возможную сумму. По старой привычке количество денег он соизмерял с вполне определённым эталоном. Получалось: если квартиранта запрут в Ворзель, то теряются деньги на две пляшки. Загребут его или не загребут? Вот в чём вопрос! Неизвестно это. Чёрт его знает, что бог даст… Хотя, глядя на поведение доктора, больше шансов, что загребут. Куда ни повернись, куда ни кинься — сплошные убытки, везде тебя ободрать хотят. Вся жизнь — сплошной убыток!
Деду Фёдору стало так обидно, что он глухо заурчал. Он вспомнил о лечебнице в Ворзеле. Вспомнил знакомые тихие места; гигантские сосны, будто покрытые сверкающей медной чешуёй; их корни, бугрящиеся на поверхности и истёртые, как деревянный порожек в старом доме; запах смолы, усиливающийся в жаркие дни; грохот поездов, легко проникающий сквозь стены лечебницы; тир возле самого озера. Ребята в лечебнице были весёлые. Некоторые шутили очень смешно, так что дед Фёдор не мог удержаться от смеха. Что, мол, лечение здесь до одного места; что от водки лучше всего могила лечит. Никакой доктор с ней не сравнится! И действительно, мало кто излечивался полностью.
С дедом Фёдором — тогда ещё не дедом — случилось иначе. Чем старше он становился, тем меньше пил. И если случался «прокол», дед долго мучился, вспоминая, сколько же денег выброшено коту под хвост. Так и получилось, что один недостаток избавил деда Фёдора от другого — от алкоголизма его излечила жадность.